Нубийский принц - [43]

Нервно сглотнув, я покосился на Лусмилу, но она не отрываясь смотрела на кубик, замерший перед буквой О, словно не могла решить, вернуть его на место или дать покойнику высказаться. У меня заныло в животе, правый висок сверлил чей-то взгляд. Казалось, что глаза вот-вот выскочат из орбит. По телу пробегала дрожь. Лусмила прошептала:

— Спроси что-нибудь.

Я посмотрел ей в глаза, ожидая увидеть в них торжество, злую насмешку, презрение к ничтожеству, позволившему обвести себя вокруг пальца. Ничего подобного. Лусмила была напугана, словно не ожидала, что в ее загробные игры вмешается настоящий мертвец. Я не мог произнести ни звука. Побоявшись обидеть духа долгим молчанием, Лусмила принялась перекатывать кубик кончиком пальца, составляя вопрос: кто ты? Потом она подвинула кубик на середину, и он снова стал двигаться сам по себе. Ответ не заставил себя ждать:

— Мойсес, я твой отец. Теперь мне все про тебя известно. Без комментариев.

Меня охватила паника. Мой отец не умер — вернее, тогда я еще не знал, что он умер, — он не знал, чем я занимаюсь, и вообще почти ничего обо мне не знал; несмотря на родственные узы, мы, по сути, были чужими людьми и успели осточертеть друг другу за долгие годы. Мысль о том, что мой отец каким-то образом узнал правду, была куда страшнее того, что он мог умереть. Возможно, он, как Фидель Кастро, был мертв уже много лет, просто в свое время его заменили двойником. Поднявшись на ноги, я заявил, что мой отец жив и понятия не имеет о том, что я охотник, а со всем этим дерьмом пора завязывать. Ощущение было такое, словно я угодил под снежную лавину. Совершенно разбитый, я выполз в коридор, оставив говорящего призрака пребывать в недоумении и готовясь к худшему. Я с грехом пополам набрал наш севильский номер, немного послушал гудки и отключился. Выпив снотворное, я завалился на кровать, проклиная Лусмилу и сомневаясь, не стоит ли вернуться и продолжить беседу с покойником. Той ночью борьба с невыносимым зудом перемежалась беспокойной дремотой, и больше всего на свете я боялся наутро обнаружить, что отец действительно мертв и что он знал, чем я занимаюсь. Наутро (Мойсес Фруассар Кальдерон, Ла-Флорида, 15-Б, охотник за сокровищами) я отправился в парк магнолий, чтобы разузнать, где наш нубиец проводит свой выходной. Ночью я в кровь расчесал себе все, что только можно, и теперь мне было трудно идти. Экскаваторы и грузовики отчасти справились с мусором, но в воздухе еще висело смрадное марево. Гвинеец Карлос, которого я разыскал в парке, первым делом поинтересовался, отчего я так плетусь, потом отчитал за то, что я накануне не пришел на встречу, а когда узнал, что я видел бой, потребовал подробного отчета о том, как Бу расправился с морячком. Кстати, на следующий день я купил в газетном ларьке на Барселонском бульваре, где можно было найти прессу со всего света, свежий номер “Опиньон” и обнаружил в нем коротенькую заметку за подписью НБА, в которой сообщалось, что американского моряка избила банда негров. Пострадавший находился в палате интенсивной терапии.

Карлос вызвался меня сопровождать. Он повел меня на привокзальный рынок, где уже давно хозяйничали африканцы. Карлос окликнул какого-то негра, и он остановился, вперив в меня тяжелый взгляд и явно добиваясь, чтобы я первым отвел глаза. В моем кармане запиликал мобильный, я снял трубку и узнал, что утром похоронили отца. Я как мог постарался изобразить изумление: не рассказывать же брату о спиритическом сеансе. Я предложил свою помощь с наследством, продажей дома и прочими хлопотами. Брат как раз составлял для своего советника речь на открытии симпозиума, посвященного культурным аспектам миграции. Я поинтересовался, о чем будет речь, и брат ответил: “Как обычно; ты же знаешь, Андалусия всегда была проходным двором, без приезжих мы не стали бы теми, кем мы стали, а другие провинции не обошлись бы без нас”. Я бурно выразил свое восхищение и повесил трубку.

— Ну вот, — сообщил Карлос, — я знаю, куда он пошел.

— Мой отец умер, — сказал я, убирая телефон в карман.

— Мой тоже, — ответил негр.

Бу, одинокий и прекрасный, в черной майке, подчеркивавшей его великолепный торс и выдающиеся бицепсы, и бейсболке, сидел в глубине обшарпанного бара с фотографиями маржореток на стенах и горами ореховой скорлупы на полу, лузгал семечки, потягивал воду из литровой бутылки и листал спортивный журнал. Карлос показал мне его, но сам наотрез отказался подходить: его миссия была закончена. В полупустом баре коротала время компания тертых жизнью престарелых пьянчуг и пара молодчиков, судя по всему, набиравшихся сил, перед тем как подняться на крышу и начать расстреливать прохожих. Если не считать Карлоса, Бу был здесь единственным негром. Я заплатил гвинейцу сто евро, чем смертельно его оскорбил. Карлос потребовал, чтобы в придачу я отдал ему свой телефон, но я ограничился тем, что сунул в его лапу еще сотню. Гвинеец удалился, осыпая меня проклятиями, чем и привлек внимание нубийца. Я направился к Бу, пытаясь изобрести на ходу более-менее достойный предлог, чтобы начать разговор. Нубиец был очень молод. Накануне мне показалось, что ему около двадцати пяти лет, но вблизи он выглядел на двадцать, не больше. На лице Бу застыло простодушное щенячье выражение, на подбородке отчетливо виднелась незаметная на снимке оспинка. Я поздоровался, но он даже не взглянул на меня. Меня немного встревожила россыпь белых пятнышек размером со слезу у него на запястье. Витилиго — скверная вещь, от нее чертовски тяжело избавиться. Я попросил разрешения сесть, но нубиец никак не отреагировал: он продолжал лузгать семечки, выплевывая шелуху в пепельницу. Бу был из тех, кто раскусывает шелуху передними зубами, не выпуская зернышка из рук. Такая техника позволяла ему поглощать семечки с рекордной скоростью. Стоявшая на столе полукилограммовая упаковка была почти наполовину пуста. Сам я забрасываю семечки в рот и разгрызаю коренными зубами. Вот вам два противоположных мироощущения.