Нравы четы Филипп - [4]

Размеренные крики свиньи утихли. Последние хриплые стенания вытолкнули прочь последнюю кровь. Так бежит по камням ручей. Лезвие прошлось еще раз по вялой, уже бескровной шее. Свинья была пуста, и Филипп заткнул рану пучком свернутой соломы.

- А вы уверены, Филипп, что она мертва?

Похоже было, что она умерла скорее от страха, чем от боли. Кожа под щетиной у нее была по-прежнему розовая. Трудно было поверить, что это мы так ее мучили и что ее кровь относили на кухню женщины. Казалось, вот-вот она расставит ноги, подымется и пойдет твердой походкой, уверенно шагая по прямой впереди нас.

- Случается, - сказал мне Филипп, - некоторые свиньи вскакивают, когда их начнешь палить.

Но ему было не до разговоров; он поднял ухо свиньи, я увидел под ним маленький глаз, помертвевший, без всякого выражения. Значит, можно было палить свинью.

Филипп накрыл ее соломой. Пьер поджег солому, и нас ослепило быстро вспыхнувшее пламя; запах паленой свиной кожи и жженых копыт возбудил во всех радость и аппетит. Мы поддерживали пламя, проводя зажженными пучками соломы по ногам и ушам свиньи.

Пьер поднял одно копыто, которое раскололось от жара, - в углублении его налипло немного белого и нежного мяса.

- Оно как раз впору прожарилось. Попробуйте-ка. Деревенские мальчишки за них дерутся.

- Недурно! - сказал я. - Пахнет каштанами.

- Угощайтесь, - сказал Пьер, отодрал и бросил мне остальные копыта.

Но я ответил, что я хоть и лакомка, но не эгоист и что я лучше сберегу их для моих парижских друзей.

IV

Мадам Корнель - примерная хозяйка. Только раз в жизни она угостила своего рабочего.

В тот день было жарко, очень жарко; кажется, впервые в этом году стояла такая жара. Филипп работал тогда у Корнелей.

Мадам Корнель просто так стояла без дела у порога, наблюдая, как Филипп красил зеленой краской плуг. Филипп, в шляпе с узенькими полями, полинялой и давно потерявшей форму, исходил потом, таял, прел на палящем солнце. Кожа у него на лице стала нежно-розовая. Низко склонившись, Филипп, на глазах у хозяйки, растирал краски, как настоящий художник. Мадам Корнель, строгая и к другим и к себе, на этот раз не утерпела.

- Войдите в дом, Филипп, и выпейте стаканчик, - сказала она.

Филипп не стал терять время. Он подошел, делая вид, что повинуется ее приказу, и вслед за мадам Корнель скрылся в дверях дома, оставив на пороге свои сабо. Мадам Корнель взяла бутылку, стоявшую на холодке в ведре с водой, и налила стакан.

- Ну-ка! - сказала она властным тоном, каким обычно задавала работнику урок.

Филипп начал, не смущаясь, пить, как пьет влагу иссохшаяся до трещин земля, но вдруг отнял ото рта недопитый до половины стакан. Его передергивало, он сжимал губы, кашлял, мигал.

- Незачем кривляться, - сказала мадам Корнель. - Ведь вкусно?

- Да, да, хозяйка, - сказал Филипп, стараясь улыбнуться.

- Вы говорите "да", как будто хотите сказать "нет". Может быть, вино кислит?

- Нет, нет, хозяйка.

- А теперь вы говорите "нет", как "да", - сказала мадам Корнель тоном, который не предвещал ничего доброго. - А раз не кислит, значит, вам просто не нравится? Так и говорите. Я могу налить из другой бутылки.

- Сказать по правде, хозяйка, оно чуточку с привкусом. Но так оно даже лучше, - сказал Филипп, чувствуя себя неловко.

Он выпил, надел сабо и пошел опять на солнце красить плуг.

- Ну и что же, Филипп? Что же дальше-то? Почему вы морщились ?

- Потому что, - говорит Филипп, - хозяйка вместо вина налила мне уксусу.

- Уксусу? Бедняга Филипп!

- Да, красного уксусу, который она сама приготовляла. От него челюсти сводит.

- И вы молчали?

- Да, я боялся сказать.

- Мадам Корнель ошиблась?

- Кто ж ее знает!

- Как! Вы подозреваете, что это был подвох?

- Не знаю, что и думать. И сейчас не пойму. А тогда было здорово неловко. Я думал так: ежели хозяйка не нарочно, так к чему ее обижать, раз уж она впервые так расщедрилась. А если она нарочно это сделала, для смеху, так пускай смеется. Я не знал и потому смолчал.

- А мадам Корнель заметила, что ошиблась?

- Она мне ничего не говорила.

- Вы могли бы ей потом сказать. Она бы сама посмеялась!

- Она никогда не смеялась, - сказал Филипп. - И не любила попадать впросак. Иногда и меня прямо-таки подмывало, но я себе язык прикусывал.

- Удивительно, как это у вас хватило духу выпить стакан до дна.

- Потом уж было легче.

- Что же, жгло?

- Немного кололо в желудке, да я поскорее побежал перебить вкус свежей водой. У меня всю ночь ломило десны, но уксус полезен. Сначала невкусно, а потом даже чувствуешь себя крепче. Теперь-то я уж и не припомню.

- Может быть, ваша хозяйка помнит. На вашем месте я бы разузнал.

- Да разве кто из господ может поставить себя на место работника?

- Знаете, Филипп, у вас доброты через край!

- Да разве я спорю?

V

В день своей свадьбы Филипп так смеялся, как никогда еще в жизни. И он съел четырнадцать блюд. Он танцевал со всеми женщинами, и даже самые старые покружились с ним, трясясь, как тощие пугала в грозу.

А мадам Филипп сидела неподвижно, молчала и ничего не ела.

Она не понимала любезностей, поправляла шпильки, отбрасывала назад ветки хмеля. Сложив руки, она то думала о том, что завтра придется взяться за работу и все чистить, то покорно взглядывала на своего мужа, - так оборачивает глаза к людям раненое животное.