Нравственный скальпель Блока - [2]

Знаки поздних поколений —

Счастье дольнего волхва.

(Надеемся всё же, что первая запятая в этом четверостишии, снимающая сказуемое и этим вообще всякий смысл убивающая, есть плод усердия поздних редакторов и корректоров.)

Что всё это, если не словоблудие? Как можем мы считать Блока поэтом, великим поэтом? Какой шаг назад по отношению к Тютчеву и Фету, Боратынскому и Пушкину, да хоть и к тому же Бунину! Пушкин растоптан. Боратынского брошен в грязь.

Но мы набрались терпения — и добрались до стиха «В резком, неподкупном свете дня». Тут, если мы не глухи, мы чтение откладываем. Не остановиться невозможно. Стих этот стал совершенно расхожим, дошел до сознания газетчиков, но мы прочли его заново — и видим: мощь тут совершенно пушкинская. Всего один стих, но картину меняющий полностью; озаряющий мрак. Перед нами другой поэт… нет: тот же, и — другой.

Молния не могла взяться ниоткуда. Стоит перечитать всё стихотворение Блока, в котором появляется этот ошеломляющий стих, потому что в этом стихотворении Блок делает вещи, которые Пушкину и не снились. Сейчас мы увидим воочию, чем, как и почему оправдан отказ от гармонической точности.

Что же ты потупилась в смущеньи?

Погляди, как прежде, на меня,

Вот какой ты стала — в униженьи,

В резком, неподкупном свете дня!

Я и сам ведь не такой — не прежний,

Недоступный, гордый, чистый, злой.

Я смотрю добрей и безнадежней

На простой и скучный путь земной.

Я не только не имею права,

Я тебя не в силах упрекнуть

За мучительный твой, за лукавый,

Многим женщинам сужденный путь...

Но ведь я немного по-другому,

Чем иные, знаю жизнь твою,

Более, чем судьям, мне знакомо,

Как ты очутилась на краю.

Вместе ведь по краю, было время,

Нас водила пагубная страсть,

Мы хотели вместе сбросить бремя

И лететь, чтобы потом упасть.

Ты всегда мечтала, что, сгорая,

Догорим мы вместе — ты и я,

Что дано, в объятьях умирая,

Увидать блаженные края...

Что же делать, если обманула

Та мечта, как всякая мечта,

И что жизнь безжалостно стегнула

Грубою веревкою кнута?

Не до нас ей, жизни торопливой,

И мечта права, что нам лгала. —

Все-таки, когда-нибудь счастливой

Разве ты со мною не была?

Эта прядь — такая золотая

Разве не от старого огня? —

Страстная, безбожная, пустая,

Незабвенная, прости меня!

Первым делом отметим пагубное, прямо-таки тлетворное влияние новой свободы, обретенной символистом. Разве Пушкин мог сказать: «стегнула веревкою кнута»? Он бы расхохотался над этой веревкой. Но дело не в ней. Точнее, веревка невзначай делает своё дело. Нельзя приобретать, не теряя. Новая свобода украла у нас стройность, зато увеличила смысловую амплитуду стихов, раздвинула нашу вселенную.

Вторым делом отметим деталь, прямо к разговору не идущую, но для понимания Блока важную. Стихи

Что дано, в объятьях умирая,

Увидать блаженные края...

большинство сегодня прочтет так: «умирая в объятьях от счастья». Мол, речь идет о физиологической кульминации, переживаемой влюбленными, и «блаженные края» — тот самый пушкинский «миг последних содроганий». Но Блок имел в виду совершенно другое. Невнятен — сколько угодно; безвкусен — часто, слишком часто; но примитивен и пошл Блок не бывает никогда. Конечно, и запятые, на смысл влияющие, мы бы сейчас поставили в этих стихах иначе… да и сам ли Блок так их поставил в 1915 году или его так поправили редакторы с корректорами, включая поздних, советских?

Блок был религиозен. Блаженные края в этом стихотворении — христианский рай. Поэт говорит, что его лирические герои мечтали прожить в неразрывном душевном слиянии и умереть вместе, в один день, в одно мгновение, — вместе перейти через смерть в потусторонние «блаженные края». Не только в стихах, но и в жизни сам Блок такой эксперимент поставил: предпринял попытку безраздельного, высокого, полного, да что там: перешагивающего через природу и прямо сверхчеловеческого слияния с возлюбленной, — что и в голову не могло бы прийти Пушкину. Эксперимент Блока, по замыслу величественный, а со стороны и в деталях слегка карикатурный, дал отрицательный результат, провалился. Сверхчеловеческое слияние оказалось невозможным. Мечта обманула, «как всякая мечта». Заметим, что в эпоху Пушкина похожий эксперимент, много опережая своё время, поставил, хоть и не в таком масштабе (но зато и без карикатурности), Евгений Боратынский. Там тоже «мечта обманула», но додумать эту мысль, уразуметь невоплотимость этой мечты умный Боратынский не может: его не пускает эпоха гармонической точности. Мешает каррарский мрамор пушкинского стиха. Атом еще целомудрен, пространство не кривляется, галактики не разбегаются.

В веке эксперимент Блока, непонятный в прежние века, стал едва ли не обязателен для поэта; таково было нравственное требование времени. Носитель поэтического дара должен сам, на своем опыте, не с чужих слов, убедиться, что эта мечта (новая мечта) несбыточна, — без этого вряд ли поэт может состояться. Но гибнуть при этом, спасибо Блоку, другим уже не обязательно. Трагический масштаб пережитого Блоком отвечает трагическому масштабу его дарования, а возможность для такого эксперимента, не обязательно со столь страшным исходом, создала новая эпоха, противопоставившая себя эпохе гармонической точности; у той, прежней, не было для такого ужаса выразительных средств.