Ной. Всемирный потоп - [13]

Муж говорит, что пути Всевышнего непостижимы и то, что кажется нам странным, на самом деле имеет причину, только мы ее не понимаем. «Сверху виднее», – говорит он, и с этим не поспоришь – сверху действительно виднее. Когда я была ребенком, я любила взобраться на какую-нибудь высоту и смотреть оттуда на мир. Сверху все кажется таким маленьким, немного ненастоящим, но видно далеко…

Сана с Шевой перебирают шерсть и развлекают себя разговором. Иногда Шева принимается напевать что-то себе под нос. Голос у нее приятный, я люблю слушать ее пение. Но сегодня мне не до пения и разговоров, руки мои работают, а в голове роятся думы. Что будет с нами? Каково это – быть единственными людьми на свете? Ни одного соседа, никого-никого, только мы, наша семья… Хотя, может, это и к лучшему, ведь сейчас мы тоже живем замкнуто, общаясь с людьми только по необходимости. Люди перестали отличать добро от зла, лучше держаться от них подальше. Сердца их ожесточились, переполнились завистью и злобой. Сетуют на тяжелую жизнь и говорят себе в оправдание: «Какова жизнь, таковы и мы». Но разве от злобы жизнь станет легче? А муж мой – как заноза в глазу у всех. Мы никому не делаем зла, но нас ненавидят. Я чувствую эту ненависть в косых взглядах, нехороших прищурах и в притворных улыбках тоже чувствую. Ощущая собственную мерзость легко успокаиваться тем, что ты таков, как все, и нет никого лучше тебя. Но муж мой как напоминание о том, каким должен быть человек. Он – ходячий укор им, и за это его ненавидят. И нас тоже ненавидят. Так лучше уж быть нам одним, так хоть не придется опасаться погибнуть от руки убийцы на собственном поле, как погиб сосед наш Ирад. Хороший был человек, наперечет сейчас такие люди, мало их. Несчастный Ирад.

Так долго тянул с женитьбой, все мечтал выбиться из нужды, а потом уж жениться, чтобы семья его не знала недостатка в чем-либо, а когда собрался взять жену, то не смог выбрать достойную себя. Повелся на красоту и притворную скромность, но не разглядел за этим притворством истинной сущности своей избранницы. Хоар своенравна и похотлива до невозможности, она из тех неукротимых кобылиц, которые нуждаются в твердой руке. Ирад любил Хоар, можно сказать – души в ней не чаял, но он не смог утолить жажду ее лона, как не смог утвердить над ней свою власть. Смотрел на одно, а видел другое. Говорил с восхищением: «Как блюдет чистоту своего тела моя Хоар! Не ляжет со мной, не вымывшись с головы до ног!». А о том, в чем кроется причина такой любви к мытью, простодушный Ирад не задумывался. Хоар же смывала с себя запахи других мужчин, навещавших ее, пока Ирад трудился в поле или в саду. Надо отдать Хоар должное – пристойность она соблюдала, никого из любовников не впускала в ворота, не улыбалась им на людях и не делала ничего, что могло бы навлечь на нее подозрения в неверности. Но, живя по соседству, многое замечаешь. Слух у меня хороший, да и на зрение я не жалуюсь. Ирад ушел в поле, Хоар понесла в птичник зерно. Вдруг в доме раздается стук – «тук-тук» и спустя два биения сердца еще раз «тук-тук». Хоар тут же выходит из птичника и спешит в дом. И выходит очень не скоро, раскрасневшись и с печатью удовлетворения на лице. Я сама женщина и знаю, как выглядит женщина, только что досыта утолившая любовную жажду. Как кошка, объевшаяся сметаны.

Кто стучал в доме, если Ирад в поле, сама она была в птичнике, а детей у них нет? Кто-то, кто перелез в укромном месте через плетень и проник в дом украдкой, через одно из окон. Украдкой проник и украдкой ушел.

У Хоар с Хамом было то, что бывает между мужем и женой. Я своими глазами видела, как Хам жадно поедал ее глазами, думая, что этого никто не замечает. А Хоар, подметая двор, нарочно вставала так, чтобы явить взору Хама все свои сокровенные прелести. И подол платья у нее задрался, якобы случайно, и стан она изгибала как танцовщица, и нагибалась чаще, чем надо, да еще и крупом своим поигрывала призывно. Я не виню Хоар, она не виновата, что такой родилась. Похоть сродни жажде в жаркий день. Подобно тому, как, томясь жаждой, невозможно думать ни о чем, кроме воды, так и, томясь похотью, невозможно думать больше ни о чем, кроме крепкого срамного уда. Другое дело, что, имея такое свойство, нельзя становиться женой добропорядочного человека, ибо гулящая жена навлекает позор сразу на двоих – на себя и на своего мужа.

Я очень боюсь за Хама. Подумала я – кто же убил Ирада, как не какой-то ревнивец из числа любовников Хоар? Не пожелал больше делить ее с мужем и убил. Чаще обманутые мужья отыгрываются на любовниках, но случается и обратное. И еще подумала я – а вдруг тот ревнивец не остановится на муже и начнет убивать всех своих соперников, всех, кого Хоар дарила своей благосклонностью? Сын мой Хам тоже ведь в их числе. Я пыталась поговорить с Хамом, предостеречь его, но он, по вечному своему обыкновению, посмеялся и заверил меня, что с ним ничего дурного случиться не может. Хотела бы я знать, откуда взялась такая уверенность, на что она опирается? Сдается мне, что это обычная мужская самонадеянность, дочь легкомыслия. После Хама я говорила наедине с Иафетом, попросила его вразумить брата. Я надеялась, что слово из уст брата дойдет до Хама лучше, но Иафет, выслушав меня, сказал, чтобы я не беспокоилась, что Хаму не грозит смерть от руки убийцы Ирада. Я стала спрашивать, почему он так думает, но Иафет сослался на свое чувство. «Я так чувствую», – сказал он. Не знаю, что он на самом деле чувствует, но мое беспокойство от такого ответа не уменьшилось, а возросло.