Новый вор - [4]

. Так определяли эксперты новое качество социального бытия народа. Зато политическая стабильность, по их мнению, многозвенной цепью сковала страну от Калининграда до Курильских островов.

Стабильность в России, Перелесов с трепетом вспомнил слова Самого на одном доверительном — без галстуков и стенографисток — совещании, это когда все воруют и все боятся. Каждому — своя мера страха. Задача любой русской власти — регулировать весы, где на одной чаше воровство, а на другой — страх. Все попытки взвесить Россию и русский народ на иных весах — самодержавия, православия, анархии, пролетарского интернационализма, военного коммунизма, сталинского, а затем развитого социализма, наконец, гласности и перестройки оборачивались бедой. «Я ворую и боюсь… — обвёл внимательным, в лучиках морщин, взором присутствующих Сам. Выдержал паузу. В установившейся вакуумной тишине ответный взгляд Перелесова вдруг обрёл рентгеновские свойства. Лицо Самого ослепило его, как солнце. Он увидел косметические силиконовые нити внутри щёк Самого, придававшие его немного утомлённому (сколько уже лет светит!) лицу солнечную гладкость и округлость. — Следовательно, я существую!» — закончил фразу, как выстрелил лучом в ночную мглу Сам. Именно так, восхитился кинжально отточенной формулировкой Перелесов. Силиконовые, или какие там, нити внутри упругих щёк Самого показались ему этими самыми сковывающими страну многозвенными цепями, удерживающими её в молчаливом терпеливом покое.

— Авдотьев, — в третий раз сказала секретарша. — Вы его знаете? Будете с ним разговаривать?

Вор вечен, вдруг резко успокоился Перелесов, меняется только его обличье. Опричнина, военные трибуналы, тридцать седьмой год, борьба с коррупцией, люстрации, если вдруг до них дойдёт дело — всё это мёртвому… то есть живому — живее всех живых! — вору припарки. На том стояла, стоит и будет стоять великая Россия!

— Я не смогу поговорить с Авдотьевым, — огорчённо развёл руками Перелесов. — Разве только мысленно. Видите ли, Анна Петровна, Авдотьев, которого я когда-то знал… умер.

2

Родители развелись, когда Перелесову было тринадцать. Он в ту пору много читал, жил в двух мирах — книжном, где торжествовали добро и справедливость, и реальном, где торжествовали совсем другие вещи. У Перелесова до сих пор стояла перед глазами тёмная фигура отца, врезанная, как в раму, в синий вечерний прямоугольник окна. Отец всматривался в россыпь похожих на шахматные фигурки людей, идущих сквозь дворовый сквер по асфальтовым дорожкам к своим подъездам. Высокий парень с гривой прыгал конём, а расширяющаяся книзу тётка в длинном пальто плыла ладьёй. Слоны (они же офицеры в штатском) энергично пересекали желтые, где были осенние листья, и тёмные, где их счистил ветер, диагонали. И только королева — мать Перелесова — отсутствовала на доске.

В тот день она не вернулась домой, не заняла своего места в разложенной шахматной коробке.

Конечно же, Перелесов чувствовал, что домашний уклад претерпевает изменения. Привычная жизнь снималась с места, повисала в воздухе, как пауза в разговорах отца и матери, когда он входил в комнату. Черепашьи прабабушкины (он, сколько себя помнил, звал её Пра) глаза под стёклами очков влажно туманились, когда она смотрела на Перелесова, выбирающего со стеллажей в коридоре очередную книгу. Ему казалось, что книга — это летающий остров Лапута из «Путешествий Гулливера». Он запрыгнет на него, догонит повисшую в воздухе жизнь, заставит её вернуться на место. Хотя и возникали сомнения. Учёные на этом острове занимались вытягиванием солнечного света из огурцов. Достанет ли огуречного света, чтобы разогнать надвигающуюся семейную ночь?

Перелесов помнил мрачный ужин в кухне. Тогда травяной склон набережной Москвы-реки под окнами их дома не был придавлен бетонно-стеклянным башмаком Театра Петра Фоменко. Из кухонного окна можно было наблюдать, как по серой воде тянутся длинные баржи и тяжело проталкиваются квадратные буксиры в пенных усах. На противоположном берегу, где вскоре поднялись небоскрёбы московского Сити, среди деревьев, кустов и мусорных свалок по вечерам разжигали костры бомжи. Иногда речную тишину вспарывали дикие отчаянные вопли. Кто-то рыдал по потерянной (в социально-обществоведческом смысле) жизни. А может, расставался с ней в самом прямом — физическом. В середине девяностых это мало кого беспокоило. Перелесов сам однажды видел утопленника, причём не бомжа, а вполне прилично одетого (почему-то запомнилась его вылезшая из брюк приталенная рубашка в мелкий цветочек) человека. По набережной шли люди. Некоторые останавливались, смотрели, но не было физиологического, когда живой внезапно видит мёртвого, ужаса на их лицах. Скорее, тревожное облегчение, что не они, а кто-то другой мерно покачивается, зацепившись распустившимися шнурками за торчащий из воды чёрный бивень ограды. В ту осень какие-то страшные люди по ночам выламывали из гранитных тумб на набережной секции неподъёмных чугунных оград и сбрасывали их в воду. Какую же силу надо иметь, пугался Перелесов, как свирепо надо ненавидеть мир, чтобы… чем? — неужели голыми руками? — выламывать ограду. Зачем? Страшно было представить себе, что могли сделать зверские люди с обычным, встреться он им ночью на набережной, гражданином.