Новый век начался с понедельника - [12]

Родители не оставляли без внимания:

Я сын отца и матери родной.

Я чувствовал всегда её поддержку,

Так, как в семье желанным был рождён.

И, если замечал за ней издержку,

Её любовью был я поглощён.

Я помню, как мы с мамой уезжали

Из дома – дачи, где уж слишком сорок лет

Бок обок вместе мы дела свершали,

Чрез множество, пройдя проблем и бед.

Она оставила свой посох у крыльца,

Сойдя с его последнего венца.

И из машины дом перекрестила,

И, как бы, в памяти своей весь сохранила:

В надежде вновь сюда вернуться,

Природе дачной мило улыбнуться,

В тепло вновь лета сразу окунуться,

И от мирских забот совсем очнуться.

Я строил планы уж на будущий сезон.

Она сказала, что дожить бы надо.

В словах её, конечно, был резон.

Теперь она уж не увидит сада,

Который так лелеяла она,

Но больше прокопавшись в огороде,

Ничем существенным не жалуя себя, –

Дитя, воспитанное жизнью на природе.

Моя душа с ней рядом отдыхала.

Моим словам она всегда внимала.

И, как никто другой, всё понимала.

Какой я есть, таким и принимала.

Советовала мне недавно мать,

Чтоб я пораньше спать ложился,

От жизни чтоб не утомился,

И утром свежим смог бы встать.

Меня она всегда ведь понимала.

И понимала, как никто другой.

И пониманьем этим вдохновляла

На трудные житейские дела порой.

Два полных месяца прожив на даче,

Вела хозяйство чётко, не спеша.

И не могло ведь быть иначе.

Нам жизнь казалась, просто хороша!

Забор мне летом помогала ставить.

Стихи мои читала каждый день.

Меня пыталась ведь на верный путь наставить,

На нужный в жизни лад, хоть я давно не пень.

Мне много летом помогала.

Одна частенько там дневала.

От одиночества, тоски

Все перештопала носки.

Мы с ней беседовали много

На даче, в августе, в конце.

Меня напутствовала строго

Улыбка на её лице.

И верен я её заветам,

Как жизнь оставшуюся жить.

И внемлю я её советам,

Как негатив в себе изжить:

«Жену и сына воспитать,

Всем детям мудрость передать,

И чашу полную добра

Испить всю полную до дна.

А после смерти, в час поминок,

Собрать всех братьев и детинок,

И горькой чаркой помянуть

Сестру и мать! И не забудь:

Для многих бабушкой была,

Да и прабабушкой слыла.

И прочую родню, гостей…

Ты тоже им вина налей,

Пока не вышли «за бугор».

Церковное вино – Кагор

Ты в чарки им налей полней.

Наполни все ты их скорей,

Чтобы меня им помянули,

И помнили все обо мне,

Под образом свечу задули,

Оставив образ мой в себе!».

Её пророческим рассказом,

И материнским я наказом

Направлен был на верный путь,

С которого мне не свернуть.

Стихи мои она любила,

И за ошибки не корила.

А, что не так, так мило пожурит.

При этом мне ничем не навредит.

И нету больше у меня опоры!

К кому с советом обратиться мне?

Ответственности тяжкие оковы

Теперь добавлены к моей судьбе.

Одна практически жила

Последних две декады.

И увлечение нашла,

Презревши все расклады.

Со многими прощалась ведь она,

По толстому письму всем написав из братьев.

Как будто подытожить тем смогла

Свою и жизнь ближайших из собратьев.

Всю жизнь прожившая в борьбе,

И жертвуя собой отменно,

Она ведь закалялась вся в труде,

Здоровье тратя постепенно.

«Берёзу, что растёт в углу, Вы не рубите!» –

Частенько повторяла мне и всем, –

«И тем меня не погубите.

Её не будет, я умру совсем».

К ней мама часто подходила,

И руки клала на кору.

Берёзоньку свою любила,

Держа в объятьях, как в плену.

Берёзу эту не спилили,

А лишь на треть укоротили.

И спиленные два ствола лежали,

И никому ведь не мешали.

Однако их всё ж распилили

На чурбачки. И в тот же чёрный час

В больнице простынёй её накрыли.

Покинула она навеки нас.

Себе я не могу никак простить,

Что согласился всё ж спилить берёзу,

И этим я создал для матери угрозу.

Назад содеянного мне не возвратить…

Уехали, забыв снять занавески,

Которые повесили с тобой.

Дала ты повод этим для невестки

Сорвать другие и убрать долой.

Во гневе, стиснув пальцы в хруст,

Я крикнул: «Что ты натворила!?»

И чуть не вырвалось из уст:

«Ведь ты её сейчас убила!».

И я считаю, что мне посчастливилось:

Осуществлял за матерью в больнице я уход,

Хотя нутро моё тому противилось.

Но радовал её ведь каждый мой приход.

Я альбуцид закапывал в глаза.

И, чистой марлей веки протирая,

Не знал тогда, что пел ей Ю.Лоза,

По радио заявку выполняя.

Ухаживал за ней, как за грудным младенцем.

И пеленал её…, и просто убирал.

Лицо ей вытирал я влажным полотенцем,

И руки гладил, в щёку целовал.

Губами, еле шевеля,

Всё повторяла тихо, тихо:

«Водички», или «Поверни меня».

И мне казалось это дико.

И мать меня сыночком назвала,

Шепча мне на ухо, чуть шевеля губами.

«Меня б к себе с собой не позвала!» –

Подумал я, в слезах скрипя зубами.

И руку стиснула мою

Своею левою рукою,

Энергию мне передав свою,

И напоследок зарядившись мною.

Тепло её слабеющей руки

Своей я буду долго ощущать,

Когда заплачу я с тоски,

Придя могилу навещать.

В гробу прекрасною была:

Моложе и красивой.

Во мне сомненье родила…

Её поднять бы силой.

Но воскресить её не мог.

Я не волшебник, и не бог.

«Я только… этому учусь».

Не научившись…, утомлюсь.

Мелки способности людей.

Всё мог бы только иудей,

Которого зовут Христом,

Распятый издавна крестом.

Её мы в церкви отпевали.

Звалась Ивановской она.

И ей возможность создавали

Легко уйти на небеса.

Святой же, Серафим Саровский,

Землячку в ней свою признал,