Новый свет - [9]

— Так то ж буржуазия была, — сказал Сашко, доедая корешок. — Им сила не нужна. Зачем сила загнивающему классу? А у нас детвора народная, можно сказать. Проснется на зорьке. И с воспитателями нырк в лопухи, чтоб силы набраться, все обчистят, весь бурьян похрумкают, сволочи…

— А осот, а крапива, а сурепа? — спросила Манечка.

— А осот — так это ж десертный деликатес. А ну сорвите мне вот тот, молоденький!

Сел Сашко на пенек, прямо на мои проекты. Ему осот несут колючий. Бронзой натуральной кожура слезает с него сочная, изумрудный стебель желтизной поблескивает в руках Сашка — и этот стебель, длинный и тонкий как хлыст, отправляет он в рот, приговаривая с несказанным наслаждением:

— Это ж такая прелесть!

— А осот от чего помогает? — спросил Каменюка.

— Осот мозги лечит: всю дурь вышибает и на похмелье хорошо, пить сколько угодно можно, а не пьянеет человек.

— А крапива?

— А крапива — это ж первейшая еда. Вареники с крапивою — это ж такое блюдо: мяса не треба, молока не треба, а вот крапиву с коноплей замешать на уксуси, и чебреца немного для запаха, и кукурузки трошки с дертью — так такий завтрак получится, одним словом, как в настоящей, школе будущего.

— И лебеды ще, — сказал Каменюка, снимая тюбетейку.

— Эн нет, Петро Трифонович. Лебеда второй сорт, она вроде бы как сельдерей. Кто в селе сельдерей ест? Никто.

— Так що, лебеду вырубать? — спросил Каменюка.

— Не, — сказал Сашко, — лебеду в принудительном порядке, для неуспевающих или кто план не выполнит. От как мотор твой заглохнет, так мешок лебеды тебе отпустят, чтоб съел за смену со Злыднем на пару.

— А Злыдень при чем?

— А если он не обеспечит электрическую часть… Мотор между тем действительно заглох, и Каменюка кинулся в дизельную.

— Ну и чудак же вы, дядько Сашко, — сказала Маня, поглядывая на то, как погрустнело мое лицо и как сникло мое рыцарское достоинство: утонуло в этой несносной народной чепухе.

— Ну ладно, — сказал я, — пошутили, а теперь за работу.

— Добре, добре, хорошо, — уступчиво ответил Сашко, глядя на часы, которых не было у него.

Я понимаю: мне нужно срочно перевести насмешника Сашка на мою сторону. Я решаю немедленно подняться с ним до тех высот, где была спрятана моя возвышенная идеальность.

— Вас работа интересует? — спросил я, придав голосу своему загадочность.

— Работа.

— Пройдемте, — с нарочитой строгостью сказал я, подходя к пеньку.

Я на пенек еще пенек ставлю, а на него еще пенек возвышаю, а на последний — еще пенек, и сам забираюсь на вышину пеньковую, чтобы оттуда, сверху, Александру Ивановичу про будущее новой школы рассказать.

— Вы видите школу Сократа? — кричу я. — Это спор о судьбах человечества идет, смотрите, дети с наставниками в белых мундирах из павильонов вышли. Видите?

— Вижу, это там, за коноплей? — спрашивает Сашко снизу.

— Левее от конопли. А правее от нее — мы с вами в алых накидках, кони рядом в мыле, копытами, буланые, цокотом царственным в землю целятся!

— А мыло зачем? — слышу я снизу.

— Мыла нету — это оборот такой.

— Понимаю, в оборот попали, значит…

— А теперь над замком, взгляните, — шар воздушный летит. Дирижабль, сконструированный нашими питомцами, — первая премия в Лондоне. На дирижабле формула жизни начертана — вторая премия в Париже. А вот дальше, за аллеей липовой, фехтовальщики сражаются после уроков!

— Это в продленке, значит?

— Никакой продленки. Полная изоляция от дурных влияний.

— Вроде бы как в заключении…

— Напротив, полная свобода, только за территорию нельзя выходить. Видите, постовые стоят?

— С собачками?

— Может, и с собачками: все природное развивать будем всячески. И труд будет, и дружба будет, и уважение!

— А чего не будет?

— Не будет дурных влияний. Исчезнет бюрократизм, хулиганство, о воровстве мы будем вспоминать как об исторической реликвии. Последний человек, укравший что-нибудь, будет в память о грехе своем на большой фотографии вывешен…

— Иван Давыдович со шпалой в рукаве?

— Может быть, и он. Дальше слушайте. Да держите же пеньки, а то свалюсь я отсюда.

Сашко обхватил пеньки руками, голову вниз опустил, и я продолжал:

— Оскорблений человека не будет, принижения достоинства человеческого не будет, алкоголь канет в прошлое…

— Выпивки совсем не будет? — растерянно, глядя вниз, спрашивает Сашко.

— Исчезнет, как самое тяжкое зло!

— И пива не будет с таранкою?

— Это уже детали! Пиво, может быть, и оставим.

— Пиво надо оставить. И сухого трошки, — слышу я голос Александра Ивановича. — Это же солнце в бутылках.

— Хорошо, оставим для совершеннолетних, раз это солнце в бутылках. Оставим все светлое на этой земле.

— Жигулевское — самое светлое, — говорит Сашко. — А вот то темное бархатное — так и задарма не треба.

— Вам понятен наш замысел? — спрашиваю я сурово.

— Понятен, — отвечает Сашко.

— Вы согласны вступить на путь совместной борьбы за будущее?

— Согласен!

Я слез с пеньков и стал оформлять документы нового сотрудника.

— Ваш паспорт.

— Немае паспортов у нас в селе.

— А что есть? Документ какой-нибудь.

— Вот только это. — Сашко протянул мне трамвайный билет.

— Ничего, и это для начала сгодится. Когда получали билет?

— Года два тому назад, когда в военкомат вызывали.