Новый русский бестиарий - [10]

Феликс ускользает, наученный дикарями Эфиопии буквально растворяться в воздухе. Жизнь его проходит теперь в самой гуще московской богемы.

Он – душа голодных и ярких оргий с Мариенгофом, Есениным, Айседорой.

Переписывается с Горьким, Луначарским, Андреем Белым. Посещает

Блока, работает в его библиотеке. Вместе со всеми письмами сгорел в

Шахматове.

После смерти Ленина по ходатайству Горького выпущен в Сорренто. Был близок с Ходасевичем. Втайне от него и Шаляпина – бурная переписка с

Алексеем Толстым. Поддается на его уговоры и возвращается на родину.

Натурально, расстрелян, кремирован, завербован НКВД для работы в одной из коммунистических газет Испании в период формирования

Народного фронта. Заинтригованный “Предчувствием гражданской войны” встречается с Сальвадором Дали. Без ума от него, позирует для

“Пылающего жирафа”. В день рождения Галы позволил сжечь себя.

Ну и так далее. Окончательно вернулся в Россию в 1968 году, ознаменовав свой приезд самосожжением в знак солидарности с пражскими студентами и протеста против ввода войск в Чехословакию.

Возрожден, арестован, в лагере имел счастье встретить Саркиса.

Братом назвал его Саркис – святая и буйная душа. Их дружба скреплена клятвой. Крепкая, истинно мужская эта клятва, и Феликс скорее умер бы, чем нарушил ее.

Последний раз он горел при взрыве “Мерседеса”, по дороге в гости к своему новому другу, крупному чиновнику Госдумы, на празднование миллениума в узком кругу.

И, в общем, изрядно эта свистопляска ему надоела. Голубой Феликс построил себе дачу в Крыму. Увитый виноградом балкон – прямо над пляжем, лежа в шезлонге, Феликс с самого утра может безнаказанно тешить глаз и душу играми полуголых адонисов. А на всем протяжении трассы от Тулы до Керчи добрый Феликс понастроил харчевен – без баб, строго с мужским персоналом, с вооруженной охраной при рациях, где всех дальнобойщиков кормили бесплатно. Так просил перед смертью гениальный Саркис, друг Пазолини и Лили Брик, а также верный товарищ и сосед шофера Сурика, которого зарезали на дальнем перегоне за бухту медной проволоки, зарезали и скинули в пропасть под Туапсе вместе с его “КамАЗом”. В память о неведомом Сурике дал голубой

Феликс нерушимую клятву Саркису, своему последнему брату по крови, истинному артисту с синей птицей за пазухой.

И вот сейчас, любуясь маленьким носатым и бесстрашным мужчиной, голубой Феликс чует в нем родную душу, хотя опыт подсказывает ему, что тут иная стихия: земля или даже вода, медленная и упорная, – но не воздух, присущий птицам и совсем не огонь, также присущий некоторым из них, где сам он прожил огромную, невероятно легкую, пышную и жгучую жизнь.

– Эй, Омар! – крикнул он ему с порога. – Возьми с собой до Керчи и обратно. А то скучно жить, совсем не с кем разговаривать. Да и за тебя что-то страшновато.

– За меня не бойся, птица Феликс, – засмеялся Омар. – А взять – возьму, вдвоем веселее.

И опять в Керчи встречал Гагик Керченский с мозгами набекрень и с почтением топил в огромных ладонях узкую ручку голубого Феликса. И безумствовал у себя в раю, и обводил широким жестом райское свое хозяйство, и мечтал, как хорошо бы жили здесь дедушка Арташез и дочь его, пожилая Ануш. И, словно неразумное дитя, которое хочет новую машинку, все приставал и приставал насчет “КамАЗа”. И что-то тяжелое и темное, как сгусток грозы на горизонте, пробивалось в его радушном голосе.

– А что бы вам, уважаемый Гагик Лаэртович, прямо не выйти на управление грузовых перевозок? Уверяю вас, никто не откажет почтенному предпринимателю в такой мелочи – подумаешь, “КамАЗ”! – приветливо помахивал тонкой сигаркой Феликс.

– Хочу Омарику дать заработать, уважаемый Феликс Фердинандович! Хочу семью поддержать, дедушку Арташеза, свояченицу мою, Ануш-джан! Как родню брошу, дорогой? – И Гагик Керченский дико сверкал глазами и задирал брови на самую макушку.

Выехали затемно, часа в четыре, загрузившись арбузами с городской базы и двумя ящиками домашнего вина от гостеприимного Гагика. Дал в дорогу Гагик также маринованного барашка на льду, персиков, гранатов, винограду, вязанку зелени и две толстые плетенки копченого сыра. За полдень, как начало припекать, миновали днепровскую дамбу и остановились у родника покушать.

– Почему не женишься, Омар? – Феликс отщипывал от грозди мелкие розовые ягоды без косточек, сладкие, как мед, который так любил слизывать с его губ насмешливый сладкоежка Вацлав.

– Нельзя пока, – с наслаждением жевал нежного барашка Пепел. – Маму с дедушкой устрою – тогда.

– Расскажи мне про свою маму, Омарик, – ласково улыбался голубой Феликс.

Омар прикрыл глаза. “Ай, мама-джан… Такая маленькая, ножки с кресла до пола не достают. Когда болею, руки мне на голову кладет – все проходит. Зубы белые, глаза черные, волосы, как у молодой, нет седого. На руках ее ношу – легкая, как перышко. В Баку она типа как святая была: Ануш пошла, кланялись. Кормилица, знаешь?”

– Кормилица? – удивился Феликс.

– Очень редко бывает, почти никогда. Меня когда родила – так у нее молоко и осталось. Идет и идет, не кончается. Уже тридцать шесть лет. Дома нацедит в банку – дедушку поит, меня. Потому он не стареет, а я – правда, как заговоренный. Вот, смотри.