Новый посол - [25]

— Как мы будем без Сербина? — спросила Варя и сощурилась: когда она робела, должна была прятать глаза в прищуре. — Куда мы подадимся и сдюжим ли? — полюбопытствовала она. — У этого дела вон какой край: нынче Москва, завтра Туапсе, а послезавтра? Где тут начало и где конец? — Оттого, что глаза потонули в прищуре, сплетение тончайших морщинок одело лицо.

— Ты что... не веришь, что я найду Марфу? — спросила Саня.

— Прости мою душу грешную, Санька, не верю...

— Тогда зачем подалась за мной? — спросила Саня. — Берегла... Глеба?

— Берегла... А он тебе не дорог, Глеб?

— Ой, глупа ты, Варька! Была бы матерью, не была бы так глупа... Пойми: все дети мои... Все! — Сдерживая озноб, Саня потуже опеленала себя шерстяным платком, сказала, не глядя на золовку: — А может, тебе вернуться, Варенька, а? Взять и вернуться?

— Да ты ж... без Сербина, соображай: одна!..

— И в самом деле... одна...

Но Саня ошиблась: ее встретил человек, которого привело к трапу самолета сербинское беспокойство, — нет, не то что друг Сербина, а его сподвижник по морским баталиям. Он лаконично назвал себя Ушаковым и повез в порт. Был тот предрассветный час, короткий и заповедный, который даже птицу, летящую в заморское далеко, заставляет на миг смежить глаза, однако порт бодрствовал, порт не сдавал вахты. Команда, утомленная трудным днем, спала непробудно, отдав себя на волю ночи, — заря должна была застать команду уже в море. Тем более несуетен был шаг Сани, появившейся на корабле. Потом об этом сложат легенды, как молодая женщина, пригожая вполне, возникла там, где не так уж часто, да при этом в столь поздний час, появлялась женщина. Может быть, из тех немногих, кто, ненароком проснувшись, увидел ее рядом, один произнес в горячем шепоте: «Свят, свят!», другой блаженно ухмыльнулся, не поверив своим глазам, третий тяжко вздохнул, помянув недобрым словом нелегкую матросскую долю... Неизвестно, как долго длился бы этот полуночный дозор, если бы вахтенный не нагнал бы Саню на ущербе ее пути и не вручил депешу. Нельзя сказать, чтобы депеша вселяла уверенность, но зернышко надежды способна была заронить — депеша была подписана Сербиным и дана из Одессы, откуда чаще, чем из других наших портов, уходили корабли в Порт-Судан, — где-то тут была сокрыта суть... Одним словом, Саня должна была прервать свою туапсинскую вахту и не позже чем на исходе нового дня быть в Одессе.

И подумалось ей: Сербин не хочет лишать себя радости помочь ей — как ни трудна ее дорога, он не отстанет. Он — как звезда, которая вдруг появляется посреди ночи в самолетном окне и не оставляет тебя до конца твоего пути. И захотелось все узнать об этом человеке — ну, например, кинуться к другу Сербина, что шел рядом, и спросить не мешкая: да не стряслось ли с сербинским сыном что-то такое, что его породнило с Саней? Не стряслось?

Рассвет был холодным — от неблизких гор, едва видимых, сизых ото льда и снега, от ветреного моря, от холодной степи, росной, еще укрытой тенью.

— Они ходят где-то рядом точно неприкаянные, отцы-сироты, — сказал Ушаков. — Им все чудится, что каждое доброе дело они делают для своих детей, которых нет и которых ничто не вернет...

— Отец-сирота... вы говорите о Сербине?

— О нем.

— И об его сыне?..

— Да... Современная история: погиб, спасая человека... Спасая...

Они умолкли надолго — только молчанием и переборешь волнение, что поселилось в них.

— Он ищет человека, которому может помочь? — спросила она.

— У него тут упорство — ищет, — заметил Ушаков; и для него друг Сербин был немалой загадкой. — Одесса! Только подумать: вон куда его кинуло!..

Самолет шел над морем второй час. Где-то позади занималась заря, занималась далеко. Ее свет коснулся облаков, но не достиг моря. Вода все еще была ярко-сизой, как там, где самолет вошел в пределы моря... В те редкие минуты, когда сон завладевал Саней, она слышала голос Марфы. В том, как возникал этот голос, усиливаясь и слабея, были сила и ритм волны, казалось, видимой с высоты, на которую занесло сейчас самолет. Саня улыбнулась — голос девочки донес стихи. Да не Пушкина ли читала Марфа?

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные...

Самолет пошел на посадку, и еще до того, как смирилась встревоженная винтами трава и был подведен трап, Саня рассмотрела в рассветной мгле Сербина. Среброглавый человек поднял над головой девочку, и Саня узнала в ней Марфу. И Сане вдруг подумалось: а может, все эти дни не только она рвалась к Марфе, но, повинуясь закону нерасторжимости, Марфа стремилась к матери... Как в самом раннем детстве, когда, борясь за жизнь, ребенку было достаточно его слабых сил, чтобы отстоять жизнь.

Саня не помнит, как сошла на землю и медленно двинулась навстречу человеку, ободряя себя:

— Вот она, Марфа... Надо дойти...

Казалось, до Марфы было рукой подать и Марфа была недосягаемо далеко.

— Надо дойти, — говорила себе Саня и тогда, когда в немом и, казалось, счастливом стремлении, радуясь за всех на свете и вместе со всеми торжествуя, человек протянул ей девочку. — Надо дойти...

САМОЗВАНКА

Как все мальчишки, имевшие дело с голубями, человечек в футболке умел свистеть. Когда он, подвернув язык, оглашал улицу свистом, как бы ни высоко сидели голуби, их точно сшибало с крыши. Звонкокрылая стая, будто на качелях, взмывала и падала, проносясь над маковками пирамидальных тополей, над водокачкой, что поднялась над городом булавой, над грушевым деревом, что было выше водокачки. Но иногда не помогал и свист. Тогда, взметнув шест с привязанной к нему кофтой, человек в футболке путешествовал по крышам. В джинсах, схваченных ремнем, и кедах, которые он предпочитал всякой иной обуви, так как они не скользили по крашеной жести и цинку, он казался очень ловким. Было и тревожно, и увлекательно смотреть, как он шагает с дома на дом, опершись ступней на уступ карниза, перила балкона, неровность парапета. «Ну и силен парень — шагает как бог!» — откликалась завидущая улица, обратив глаза к небу... Улица и в самом деле была чуть-чуть ошеломлена. Сказать, что человек храбр, — не все сказать. Он просто забыл, что оказался на крыше и от нее до земли неблизко. Может, тут сработала привычка, а может, способность так увлечься происходящим на крыше, что об остальном не хотелось и думать. «Забрался на небо и забыл про землю, ничего не скажешь — бог!..» Но открытие, которое было сделано со временем, немало изумило и улицу: что-то в тонком стане парня, шествующего по крышам, в округлости бедер, в певучей плавности рук, в линии шеи показалось ей необычным. «Тю, так это же Ксана!..» — сказала улица, сопроводив это открытие словом, которое непросто воспроизвести. Улицу можно было понять: все было доступно разумению, но только не это.