Новый посол - [21]

Она открыла дверь, однако не успела закрыть ее за собой — ее не пустили глаза его. Их синева была сейчас тусклой — глаза застилала мгла. По тому, как он вобрал губы, ясно — его корежила боль. Он онемел от этой боли. Она протянула к нему руку, но в ответ только раздался стон — все слова размыло, остался только свет глаз, от боли дымных, да вот этот стон... Счастье, что она не закрыла за собой дверь и могла сейчас отпрянуть — она бежала... Ее бросило за стены больницы, к руслу сухого ручья, укрытому щебнем, — щебень был зыбким, он струился и гремел, увлекая ее вниз. «Мама, мамочка моя, ма!..» — кричала она, но гремучий щебень, взрываясь в ее ногах, перекричал ее, и если был слышен ее крик, то только эти невнятные: «Ма!.. Ма!.» Она сбежала к берегу и уперлась в камень-валун, что с незапамятных времен лежал здесь, прибитый Кубанью. «Мамочка моя, мамочка!..» — дала она волю крику. Но река, ударившаяся о камень, погасила ее крик — в природе не было голоса, который бы был сильнее рева реки. «Пожалей меня, мама!» — продолжала она жалобиться, но река отняла у нее все слова, укрыв пологом тишины, нерушимой, может быть вечной... Только вздымалось до немыслимых высот выбеленное полуденным зноем небо, да розовый туман стлался над землей, все еще белой...

Его похоронили через три дня... Дети несли венки, свитые из молодой ивы, в которую были вплетены гроздья зацветшей сирени. За гробом шла женщина, ее светловолосая, почти льняная голова была видна издали. А много дальше шла девочка. Не просто было расковать молчание — к тому, что скажет смерть, нечего прибавить. И только позже, подняв глаза к островерхим тополям, женщина решилась заговорить.

— Он любил тебя, — сказала она девочке.

МАРФА

Весь день гремел гром, и оконные стекла застило потоками дождя. В такую минуту поляна за окном и роща, обступившая поляну, будто отдалялись, их контуры теряли резкость, их краски на глазах блекли. А потом с чисто майской проворностью дождь кончился и глянуло солнце. Саня восприняла это не столько по блеску зелени, сколько по крику дочери, донесшемуся с поляны, — земля не успела впитать всей воды, и, налетая на лужи, велосипед вздымал ее и расплескивал. Женский голос, молодой и заливистый, раздался в открытом окне справа:

— Ну и сильна... «Знойная»... У наших бы так не получилось.

«Знойная»! По всему, это прозвище уже прилепилось к Марфе, теперь не отлепишь!.. В ее волосах сине-смоляных, в коже чуть фиолетовой, в сверкании белков, таких ярких, что впору умыться слезами, напоровшись на них взглядом, действительно была знойность. Нет, тут есть некая азбука ген, в которую еще надо проникнуть... Помнится, когда Саня впервые увидела его на пустынном берегу Волги, куда они завились с ним в то единственное в своем роде лето, когда экватор придвинулся к их посаду, она точно обмерла — истинно душа ушла в пятки: на песке лежал железный человек... В линиях ног и рук, в сплетении мышц, в самом отливе кожи было свечение металла. Будто ветерком попархивало от кожи Энвера, как от железа. «Господи, да зачем к ее ноге еще и бирку — такая не запропастится!..» Это сказала сестра-повитуха, когда пришел черед показывать младенца матери. Надо было еще приучить себя, что это твое, а было уже чувство неотторжимости. Хотелось сказать: «Моя кровь, на веки веков — моя!»

Вот так рвануться друг к другу, забыв обо всем! Господи, да что же это за сила такая? В самом деле, что за сила? Когда они шли вдвоем набережной, восхищенное слово шло вслед — оно было хоть и явным, но своеобычным: «Вот это да!.. Дездемона, бойся гнева Отелло!» Это была весна совершеннолетия Сани, и было нечто слитное в том, как цвет ее кожи переходил в отсвет волос, которые, рассыпавшись, легли на плечи — золотистость, пшеничная, не столько блестящая, сколько матовая, которая так красит женщину. Он убедил себя, что постиг красоту Сани первым, он как бы провидел эту красоту, открыл ее. Повстречав Саню, он перестал думать о завтрашнем дне, как это делает человек, который счастлив. Да, отказался думать, куда жизнь стремит его челн и куда этот челн вынесет. Собственно, он опомнился, когда понял, что все пути отрезаны, да и Марфе уже было полных три... Можно было подумать, что беднее его отца нет никого на свете. Ну, разумеется, человеком такой внешности может быть и сын портового грузчика, но речь человека, ее почти зримый блеск — это в человеке не возникает вдруг... Негр-аристократ? Может быть и такое. Вот и получилось: пока Энвер учился, он держал в тайне свое происхождение — понимал, что в России этим хвастаться не очень уместно. Когда же четыре дежурных года остались позади, он и вспомнил о своих козырях. Но получилось как-то смешно: будто Саня взглянула на его банановое царство с высоты еще бо́льших богатств, хотя, как хорошо знал Энвер, таких богатств у Сани не было... Одним словом, Саня сказала: «Нет», сказала с той твердостью, какая прежде в ней и не угадывалась.

Ночь, когда было произнесено это последнее «нет», врубилась в сознание Сани, как ни одна другая. Как и сегодня, гремел гром, и было ощущение, что небо напряглось и звонко треснуло, осыпавшись на землю гремяще-звонким стеклом. В эту ночь Марфе было худо — разболелось горло, и, как это бывает у детей, термометр мигом накалился: сорок — сорок один. До отхода поезда оставалась целая ночь, а все слова были уже произнесены, и только гром силился договорить то, что не сказали люди. Он поцеловал Марфу и издали печально и строго поклонился Сане. Он понимал, что она будет смотреть ему вслед, и пошел длинной дорогой: холмом, через поляну, к роще. Дойдя до середины поляны, он остановился и постоял минуту. Он знал, что она стоит у окна. Ему бы надо было обернуться и хотя бы поднять руку. Но он не обернулся — он по-своему отвечал на происшедшее. Он ушел.