Кровопийцы чертовы… Но в комсомол все-таки нужно было вступить. Тоже деталь биографии.
Интересно, а как бы сложилась мамина жизнь, если бы ничего этого не было, ни войн, ни революций, ни индустриализации, ни коллективизации? Сплошная благодать, мать-императрица и навощенные паркеты. Принц на белом коне вряд ли прискакал бы, но какая-нибудь приличная партия сыскалась бы. Вышла бы замуж за благообразного солидного чиновника и стала бы эдакой мещаночкой-хлопотуньей. Командовала бы прислугой — кухаркой и прачкой — и точно так же окружила бы себя разными Георгиями Ивановичами и Аннами Моисеевнами. И уж точно нашла бы из-за чего расстраиваться и убиваться. Постоянно быть обиженной и несчастной…
Приехал Максим Платонович — везти меня в больницу. Вдвоем, вместе с шофером, тащат меня к машине. Мама семенит рядом. Машина — грузовичок для перевозки рыбы, кузов обит изнутри листами оцинкованной жести. Большое корыто.
— Как? Боже мой, — ойкает мама. — Грузовик? Вы сказали, есть легковая.
— Есть. У директора. Услышал, что в больницу, не дал. Испугался.
— Негодяй… Нет, нет, подождите! — волнуется мама. — Зачем же в кузов? Можно же посадить в кабину.
— Не беспокойтесь, в кузове даже лучше, — успокаивает шофер.
Не хочет, чтобы я сидела рядом с ним. Тоже боится. Но все равно — хороший человек, согласился отвезти.
— Подстелим одеяло, будет лежать, — поддерживает его Максим Платонович.
Мама хочет ехать вместе со мной, но они отговаривают.
— Как же вы обратно-то вернетесь? Мы сюда уже не поедем, мы оттуда прямо в совхоз.
Мама остается. Грузовик трогается, подпрыгивает на ухабах, раскачивается из стороны в сторону. Если до больницы и правда двадцать километров, мне не выдержать.
В больницу меня доставляют без сознания и первым делом вкатывают дозу пенициллина.
— А у них от всех болезней пенициллин, — говорит женщина в палате.
— Скажи спасибо, хоть пенициллин есть, — усмехается другая. — В медпункте у нас, окромя аспирина, ничего нет.
Койка мне досталась хорошая — у окна. Всего нас в палате шесть: пожилая Ольга Фоминична, остальные молодые — Катерина, Елизавета, Зинаида и Галина. Гречанок четыре — две из Ялты, две из Урзуфа.
Утром опять делают укол пенициллина — всем подряд. Женщины вскрикивают.
— Шприцы у них… Сквозь иглу вошь пролезет, — жалуется Ольга Фоминична, когда сестра уходит.
— Правда, звезды можно через нее наблюдать, — поддерживает Зинаида.
— Ладно вам, — говорит русская Галина. — Как умеют, так и лечат. Погадай нам, Катенька.
— Я тебе вчера гадала, — отнекивается Катя.
Ее койка рядом с моей, и тумбочка у нас общая, только мне нечего держать в тумбочке — я даже зубной щетки не захватила.
— А может, сегодня чего получше выпадет, — мечтает Галина.
Долго уговаривать гадалку не приходится, она, видно, любит это занятие, раскидывает на одеяле картишки. Колода старая, замусоленная.
— Вот она ты, — сообщает она авторитетно, — дама крести, а с тобою рядышком — батюшки! — король пик.
— Чего ж тут — батюшки? — хмыкает Галя обижено. — Радости-то… Мой Семен и есть король пик. Ты б мне бубнового вытащила…
— Экие вы, русские, своевольные, — замечает Катя. — Мало тебе мужа, бубнового подавай!
— Однова, Катерина, на свете живем. Чего в молодости не возьмешь, того и вовсе не отведаешь.
— А мы будто бы и не молодые! — обижается Катя.
— А вы так себя поставили — мужнины жены. Из дому ни шагу. Только в больнице и отдыхаете от своих супостатов.
— Прямо уж — супостатов! — фыркает Катя. — У нас с ним и посегодня любовь. Он меня ничем не забижает. Я потому и честь свою берегу.
— Свою! Его ты честь бережешь.
— И его тоже. Четыре года ждала, ничем себя не замарала. Мы ведь всего два месяца были женаты, как война началась. Его сразу забрали. Четыре года на фронте, до Берлина дошел.
— Он до Берлина дошел, — не унимается своевольная Галина, — а ты дальше сарая и не бывала. Окромя огорода да плиты ничего в жизни не видела.
— Главное, жив остался, мне остальное не важно. У нас не так, как у вас. У нас и жена верна мужу, и муж верен жене.
— Ну, это уж ты не бреши! — усмехается Галя. — Так я и поверила — муж верен жене! Много ты знаешь, что он делает, когда ты не видишь. Мужики, они все кобели.
— Ты, верно, по своему Семену судишь, — сердится Катя, — а у нас не так. Конечно, жена больше должна себя блюсти, на то она и женщина. Мой как вернулся с фронта, прежде чем дома показаться, по соседям пошел: послушать, что скажут, как я без него жила, не привечала ли какого фрица.
— Чем же ты хвастаешься? — недоумевает Галя. — Что он соседям больше верит, чем родной жене?
— А если нет верности, какая ж это любовь?
— Дура ты, Катька, — заключает Галя. — Все вы дуры, вот на вас и ездят.
— А если, допустим, соседи скажут: да, привечала, тогда что? — спрашиваю я.
— Тогда плохо, — вздыхает Катя.
— А если они врут?
— Ну это уж нет, врать не станут — за такое можно и головы не сносить.
Надо же, село Урзуф! Шекспировские страсти.
Вечером опять делают укол.
— Хотите, девочки, я вам расскажу про верность и неверность? — спрашиваю я.
— Ты? — удивляется Галя. — Что ты про это знаешь?
— Я книжки читаю.
— А, книжки… Давай, валяй, рассказывай.
