И Ваня поднялся и направился к выходу.
В кино или в книгах реальность подчинена истории (той, которую рассказывают). И телефон, к примеру, звонит только тогда, когда нужно прервать разговор или повернуть сюжет. И в дверь никто не ломится, позволяя героям выговориться. История диктует. Но в реальности невыдуманной звонки и случайные взгляды диктуют историю. И даже Историю. Стук в дверь, обрывки новостей в телевизионной программе, колдобина, о которую спотыкаешься, ступенька, с которой летишь. Разумеется, вниз.
Телефон молчал все время разговора директора с Ваней. И некоторое время после Ваниного ухода. Словно бы давал возможность директору побыть одному. Постоять у окна, покурить у открытой вновь фрамуги.
Он уже собирался выйти из кабинета, ополоснуть чашки. Уже взялся за Ванину чашку, полную наполовину. И ему вдруг показалось, что Ваня смотрит на него из чашки, из черного подвижного зрачка. Зазвонил телефон, и директор чашки оставил.
— Костя? Здравствуйте. Это я, Андрей.
— Здравствуйте, Андрей.
— Вы меня узнали?
— Да, конечно. Что-то случилось? У вас голос растерянный.
— Вы извините, я не могу долго говорить, у меня нет возможности, я из телефона-автомата, пришлось идти на станцию, возле дома не работает, сорвали трубку, а здесь очередь. У вас какая погода?
— У нас? Снег.
— И у нас. Наверно, сейчас везде снег, даже в Африке. Я прошу прощения, Костя, я слышал, у вас человека вчера убили?
— Слышали?
— Это правда?
— Да. Я поражаюсь, как новости разлетаются. У вас и телефона нет.
— Ко мне студенты приезжали.
— А.
— Талантливые ребята, жалко их, я всегда талантливых жалею, а в наше время и совсем. Что с ними будет? Во что их жизнь превратит?
— Да, я понял, студенты вам рассказали.
У режиссера была способность отклоняться от темы, отвлекаться и забывать даже причину и цель затеянного самим же разговора. Директор направлял по возможности его речь.
— Что? — растерянно переспросил Андрей. — Что рассказали?
— Про убийство.
— Да-да, ребята сказали. Они как раз были на сеансе. Не все. Двое из них. Их всего пятеро приезжали, Аня их картошкой кормила. У нас своя.
— Я помню.
— Да, вы тоже у нас были, бывали. Аня вас любит.
— Передавайте ей привет.
— Непременно.
— В дверь барабанят, я задерживаю, всего доброго, Костя.
— Секунду, Андрей. Так что насчет убийства?
— Ах да. Конечно. Самое главное. Простите. Я очень испугался. Понимаете, Костя, я не могу допустить, даже помыслить, чтобы мой фильм увидел свет в таком месте. Премьера. Это важно. Это рождение. Где убили, где кровь.
— Крови не было.
— Но смерть, насильственная.
— Андрей?
— Да?
— Я вас понимаю.
— Правда? Это большое облегчение.
— Подождите, Андрей, не спешите. Попытайтесь и меня понять. Ваша премьера заявлена месяц назад. Ваши же студенты афиши клеили. Во ВГИКе, на Курсах.
— Они даже на вокзале лепили, где отмены электричек, чудаки.
— Отмены. Вот именно. Все билеты проданы, Андрей. И меня и кассиршу звонками замучили. Что я скажу публике? Вы меня без ножа режете, а еще что-то говорите об убийстве. Вы меня убиваете. Бескровно.
— Костя?
— Да?
— Простите.
— Не смогу я вас простить.
— Я вам компенсирую потери. Сразу не смогу, частями выплачу, у меня договор будет, вот-вот, и сразу аванс, я выплачу. Не молчите. Костя?
— Я думаю. Думаю, что таких странных людей, как вы да я, скоро уже не будет, мы вымираем.
— Мне стучат с улицы.
— Я слышу.
— Костя, простите меня.
— Нет.
— Я компенсирую.
— А моральное мое поражение тоже компенсируете? Люди-то явятся. Не хотите приехать объясниться перед ними самолично? А?
— Костя, я не смогу. Я и так-то людей боюсь, а еще объясняться.
— Не сомневаюсь, за моей спиной куда как спокойнее.
— Костя, я так не могу, в таком разладе, невозможно, и фильм невозможно, это как собственного ребенка своими руками вытолкнуть. Это же не просто показ — премьера, рождение, как можно. Костя, вы там? Мне стучат.
— Я понял. Идите.
— Простите меня.
— Не сейчас.
Он положил трубку, мокрую от потной ладони.
Почти тут же телефон зазвонил вновь. Но директор брать трубку не спешил. Смотрел на нее устало, хмурился. Вдруг схватил и бросил на рычаг. Достал сигарету, глядя на онемевший аппарат. Сигареты у него были хорошие, из самой Америки друг привез, друг старинный из прекрасного прошлого, давно подался в американцы, поменял судьбу. По крайней мере, с сигаретами у него там проблем не было, не как здесь, не по талонам выдавали. Директор по старой привычке разминал американскую сигарету, киношный разведчик погорел когда-то из-за этой привычки.
Телефон затрезвонил. Директор закурил.
Смотрел на трубку.
Перевел взгляд на грязные чашки. И вновь ему почудилось, что из недопитой чашки, из черного подвижного зрачка, смотрит Ваня.
Телефон не умолкал. Директор поднял трубку:
— Да?
Молчание.
— Вас не слышно. Дочка, это ты? — спросил он голосом, которым никогда больше ни с кем не говорил, мягким и беззащитным.
— Простите, — ответил чужой голос.
И связь прервалась.
Директор послушал короткие гудки и положил трубку. Докурил и отправился мыть чашки. Унесло Ваню в сток вместе с простывшим чаем.
Вымыл чашки. Вымыл пепельницу. Затолкал в урну ненужные бумаги. Папка зеленела на краю стола, цвет был тревожный, сумеречный. Директор схватил тряпку, протер стол, папку зеленую сдвинул. Посмотрел на нее, взял и спрятал в сейф. Выскочил из кабинета, захлопнул дверь и быстро, почти бегом, направился к лестнице.
