или младенцем в чём мать родила.
Банщик сотрёт рукавицей овечьей
грязь, что в скудельный впиталась сосуд,
подлинный облик вернув человечий, —
страшный не страшен здесь бывшему суд.
Господи, так же очистить и душу
дай до вселения в общий Твой дом! —
с ней разлучения тела я трушу,
вечную жизнь представляя с трудом.
Пиндар и осел
(баснопение)
Некогда празднество пышное
на Делосе скалистом в честь
избавителя справлялось Аполлона,
и многолюдная съехалась
толпа с окрестных островов
и далёких берегов земли матёрой
возликовать и хвалебную
услышать о бессмертном песнь,
свежесложенную лебедем Фиванским:
“Иа, иа, Пеан! Иа, иа, Пеан!”
Некий торговец маслинами
с товаром прибыл и с ослом,
груз по лестнице на храмовую гору
определённым взволакивать,
что и свершилось, но, когда
славословия торжественные хора
грянули, слуха животного
коснулся вещий Музовод
и отверз ему уста припеву вторить:
“Иа, иа, Пеан! Иа, иа, Пеан!”
Чудо случилось, — заслушался
ослиным пением народ,
неожиданно уместным, и захлопал,
чтя исполнителя нового,
и потрясённые жрецы
подались его узреть, а безголосый
ямбов смеситель и дактилей
без торга выкупил певца
и пожертвовал во храм благого бога:
“Иа, иа, Пеан! Иа, иа, Пеан!”
Притча моя поучительной
для тех, кто, смысла не познав,
подражает оболочке песнопений
внешней, и только, является,
пусть содержащиеся в ней
не мешают пониманию темноты,
ибо грядут поколения
вслед нынешнему, что уже
отличить осла от Пиндара не смогут:
“Иа, иа, Пеан! Иа, иа, Пеан!”
Победная песенка (6)
Некогда голоса Муз
пушек перекрывал грохот,
противоговоря стройности, —
в новые времена всё
глушится то монет звоном
сладостным, то купюр шелестом.
Ты не переживай так, —
мне же не для того, крошка,
песенки сочинять вздумалось,
чтобы передо мной здесь
трепетное твое тело
лотосом расцвело розовым.
В медные небеса бьют
яростно получить отклик
жаждущие любым способом, —
только невыносим шум
суетно-деловой слуху
Ведателя судеб истинных.
Опыт о патриотизме
Князь
Пётр Андреевич Вяземский,
наполовину ирландец,
камергер Двора
Его Императорского Величества,
товарищ министра финансов,
добрую треть
долгой жизни своей проездивший
по заграницам,
раздраженно брюзжать
возвращался в отчизну время от времени
о народе русском и Боге.
Граф
Толстой Алексей Константинович,
русак чистокровный,
наперсник и друг
детства будущего Царя-освободителя
и сиделец на коленях у Гёте,
редкой силы мужик,
разгибавший подковы, и равнодушный к почестям
в наследных имениях охотник,
в стихах искажал
историю государства российского,
надо всем святым насмехаясь.
О,
какие б им теперь обвинения
предъявили мнимые патриоты,
уличив, например,
в презрении ко всему, чем отечество
справедливо гордится,
в оскорблении чувств
верующих чересчур тщательно,
трепетно и щепетильно, —
но, увы, глупцам понять не дано,
ко врагам своим способным только на ненависть,
как они любили Россию!
* *
*
Это не зависит от возраста
и от положения в обществе,
это не зависит никак
от того, сколько чистой прибыли
и в какие сроки получено,
в смутные ли жить времена
или в просвещённые выпало, —
каждый человек закрывается
раз и навсегда всё равно.
Люди с неподвижными лицами
ходят и взорами потухшими,
ничего не видя, глядят
безразличное неволнуемо
продолжая существование, —
Господи, тебя я молю,
если неизбежно закрытие,
пусть оно меня не касается
раньше, чем в последний мой час!
Березин Владимир Сергеевич родился в 1966 году. Закончил МГУ. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.
Мир пропитан радиоволнами — сигналами телефонов и телевизоров, в нём живут уже не миллионы, а миллиарды передатчиков, спутники и корабли, автомобили и самолёты, бездушные автоматы и операторы бездушных устройств — все повязаны электромагнитными волнами, как рыбы неводом.
Они ищут друг друга — и всё дело в том, что одни радиоволны рассеиваются по пути на препятствиях, а другие продолжают движение в бесконечность.
Отражённая волна приходит обратно, и вот уже оператор видит светящуюся точку на своём зелёном экране.
Кроме точки, поди, и нет ничего — двигается точка, измеряется, а потом исчезает с экрана, будто и не было. Пропали куда-то и дальность, и угловая скорость, и люди, что сидели внутри этой точки. Всё смыло за край светящегося экрана во время наблюдения.
Время ушло.
НОЧНОЙ САМОЛЁТ В ДАЧНОМ НЕБЕ
Мы сидели на крыльце в сгущающихся сумерках. Наши матери несколько раз выглядывали — как мы там, и меня веселило то, что они явно боялись — не покуриваем ли мы. На дачах были тысячи мест, где это можно было сделать тайком, а они боялись, что мы будем курить прямо у них на глазах. Да и бояться надо было совсем других веществ, не табака все теперь боялись.
А уж наши отцы как раз задымили сразу после ужина.
Их фуражки висели рядом — у моего отца околыш был голубой, а у Лёхиного — чёрный. Они всё время шутили, что, дескать, один должен сбивать другого, а тот должен бомбить первого. “Сами не летаем и другим не даем!” — приговаривал Лёхин отец. А вот Лёха всегда завидовал моему шлему, настоящему шлему пилота, чёрному, кожаному, с вставками для наушников. У его отца такого шлема не было, зенитчикам лётные шлемы были не положены. Правда, и мне мать запретила носить этот шлем — если я затягивал ремешок на подбородке, то не слышал уже ничего, а она боялась, что я попаду под машину.
