Новый мир, 2012 № 06 - [48]

а дракон снимает хвостом треть солнц с синего неба,

Данте в гробу блестит злой готовальней,

империя крепнет и рушится, у Алянского обыск.

А гимназистка юна, неподкупна.

Первый муж, когда руку просил, обещал, как отказ, застрелиться,

а второй сам стрелял ненавистных людей в подвалах,

а Зверь все идет, все песни про себя шепчет

итальянские, русские да немецкие,

а звезды все валятся с неба, и Солнце как власяница.

Господи наш Христе, когда ж придешь на защиту,

чтоб белело то платьице по садам, не уставало,

чтобы дети играли снегом, а речка — солнцем

и поцелуй звенел не как револьвер — как монетка?

А Зверь идет да небо хулит, улыбчатый.

Мы две куклы, Господи, Петрушка да Коломбина,

что мы можем, Господи, против того Зверя? —

стоим обнявшись догола на ветру морозном,

слышим выстрелы, а хозяина вчера убили,

вот мы и храним свой страх в общем одном дыханье.

Сходит на наше дыханье город Алатырь с неба,

а в нем матросы уже не стреляют в подвалах,

в нем Александр-Блок-Соловьиный-сад да башня

с часами и кукушка — вещая птица.

И сады шумят и лягушки.

Коломбина да Петрушка в тех садах с жирафой играют,

гимназистка со львом разговаривает, не пошла замуж,

и, если зажмурить глаза, как листву, сильно,

то видно, что не было истории вовсе, кортесов-марсельез-бескозырок,

а если вполсилы, то опять разглядеть можно.

Господи, русский бог, Христос-Николай-Путята,

пусть бы этот Алатырь-город повисел бы еще, поцвел бы.

Ах ты, зверь, супермаркет, макдоналдс, гуччи,

смотри, вот из гроба Ангел встает как липа,

если хочешь, говорит, выбери меня, липу.

Если хочешь, говорит, замкну кровь, уже не прольется,

не спалит никого озеро огненное да злое,

сделаю это за ту гимназистку, за всех, кто от боли плакал,

и за двух кукол — Коломбину с Петрушкой.

Если хочешь, говорит, выбери меня, липу.

А над рекой Сеной-Москвой все сады, да трубы,

да храмы, да острова, да змей-горынычи, да витрины,

пежо бегут, башня вокруг смотрит,

из ноги комиссара Нотр-Дам растет да бульвары,

на другой ладони гимназистка стоит, плачет.

Выбирали кровь и огонь, не выбрали липу,

выбирали пежо, да вольво, да Красную площадь с огнями,

выбирали петлю, да флакон шанели, да пулю.

А липа растет одна на острове белом,

а под ней Исайя-пророк, как хлеб, ест свои слезы.

Снегири мои, снегири, что над снежком кружите?

Что, родные мои, чирикаете да скулите?

Зачем, голубы, вы сюда опять прилетели,

или вместо Жар-птицы гореть хотите в России,

неказистые птички с громом смертельным в сердце?

 

 

*      *

    * Гребок совьется раковиной белой

и встанет, будет ждать, хоть и ушла галера.

И свист, что птица вынула из горла,

застыл, как оловянный воин с саблей,

и ждет, когда она вернется.

Улисс ушел, а человечье тело

стоит, словно хлопок,

                  как светоносный отпечаток иль юла.

Стоит, не распадаясь.

 

 

 

          Память павших воинов — 2

Краб побережье измерит, а небо — луна,

и где шире клешни — туда оно и войдет.

И кораллом солдат растет — как в рукав из льна

пустотелый воздух, плывущая связь пустот.

Шире ль объятья охапка смертная, впопыхах?

Крабу какому красный снести стакан?

И пузырится в ней воздух в кузнечиках-битюгах,

и Ионин лоб приклеен, как ураган.

Дудка дикая скрепится, склеится, пропоет,

в дом лучи войдут, крепкие, как стволы.

Новый век, как яблоко, настает,

ты зарой его под окно, в белый слой золы.

Чтоб созвездия мимо плыли в горящих своих плотах,

как орган лесосплава спускает бревно за бревном,

чтобы ангелу пела мулатка с аккордеоном в руках,

строя огненный дом бытия, как корзину с цветком.

Чем корявей ребро, тем больше в него войдет

воздуха, мощного, как бомбардира ядро,

там и встанет клубок, и туда тромбон пропоет

белой осью морей, идущей через бедро.

Отчего же земля одевает грудь одеялом —

ей другое назначено слово и голос другой.

Ходит в поле лиса откровеньем кровавым и малым,

мускул нового мира кругля и являя собой.

А фугасную землю сперва надо вынуть из клети

позабившихся ребер, чтоб выпал котел пустоты,

чтоб входили туда, словно яблоки, белые дети,

возводя из берцового света дома и мосты.

Череп волка и воина — только ли щебень, щебенка?

Крылья бабочки снова из детских лопаток растут.

Стол белеет, и дудки поют, и выводят теленка.

Холм могильного света, как сын обретенный, разут.

 

 

          Георгий и дерево

Внутренний ветер ходит кругами, как мастерок Давида-

строителя, ширится мировое лягушечье древо,

в душу Георгия вкопано, посажено и зарыто,

и воздушные змеи в ней мерят собою небо.

В бурунах стоит воин, как погружается наутилус,

все, что от мира осталось, — нить соответствий,

словно ладонь расширилась, натрудилась,

проросла кристаллами света, растаяла в занавеске.

Его правда накрыла, словно полдень лучом цикаду —

светоносных отрезков лес движется, словно поршни,

ткет весь мир, к бытию восставляя и град и брата,

разрежаясь обратно в свет, безрукий, родной, порожний.

Он же ходит по кругу, как кукла, с копьем своим тонким,

с драконом, заряженным, как паровоз, поршнями света,

и как жизни куб, его экскаватор из неба

вынимает и кладет в глину и дождь ребенка.

Ах, не все ли мы состоим из охапки

света да боли в груди — врасплох, вполнеба! —

не из жил вещества, а из одной огранки,

как земля из звезды или лучи — из хлеба.