Новый мир, 2012 № 05 - [32]

Остановился Ефимов, когда уже сильно завечерело. Берег был просторный, ровно выложенный некрупными камнями. Тепло, коса сухая, Иван снял сапоги и куртку. Пока возился с палаткой и дровами, стемнело.

Поставил сковородку на таганок, ленка порезал. Вечер был хорош. Лена негромко поплескивалась в темноте.

Ивану было двенадцать лет, когда он в первый раз ночевал один. Это было на Волге, на острове. Он все сделал так, как бывало у них с отцом: сварил уху, поел, чаю напился с пряниками, постелил телогрейку у костра, другой накрылся. Он все-таки опасался чего-то — весла вынул из лодки, положил рядом и топор под руку. Проснулся среди ночи, погода испортилась, штормило, со всех сторон на него недобро смотрели гигантские спруты, ночные чудовища, он лежал не шелохнувшись, ветер налетал сильными порывами, гнул деревья и кусты. Казалось, чудовища вот-вот найдут его. Он сжал топор, скинул телогрейку и шагнул им навстречу. Цепенея от ужаса — топор не держался в руках, — ударил, потом еще и еще ударил, щепки летели, это были высоко вымытые водой корни спиленных когда-то тополей. Пеньки — как огромные головы спрутов, а корни — они были выше Ваньки, как лапы. Нарубившись, он разжег из этих чудищ огонь, успокоился и уснул. С тех пор он более или менее спокойно ночевал один, но случай тот, сам шаг навстречу своему страху, не раз потом повторялся в жизни. Куда в более неприятных ситуациях. Может, и на Лену Ефимов рванул по той же причине. Почувствовал слабину перед этими длинными ночами, перед одиночеством, вообще перед чем-то неясным, наступающим в жизни — и айда…

Куски рыбы шкварчали на всю тайгу, стреляли маслом и загибались вокруг толстой шкуры, Иван перевернул их, отодвинул разгоревшиеся дрова, убавляя огонь. Пошел проверить палатку. Она хорошо подсохла, была хрусткая и шершавая от мороза.

Ленок оказался резиновым и невкусным. Иван выдавил майонез, помогло мало, у него еще лежало четыре свежих ленка, он вяло жевал и думал, что с ними делать. Жарить они были не очень, пустить на сагудай — он не помнил, чтобы они делали сагудай из ленков. Надо позвонить Борьке, — подумал, — Борька обычно сагудай делал.

Ленок всегда шел у них вторым сортом. Хариус был намного лучше, а еще ценнее — голец, кижуч, нерка, чир, или омуль, или таймень, наконец — в разных речках разная рыба жила. Но иногда ленок выручал. Однажды — на Дальнем Востоке дело было — они стряпали пельмени из ленков. Без мясорубки: давили тушки обтесанными тупыми палками, потом лепили тесто. У Мишки лучше всего получалось, он скульптор, потом, наверное, у Коли Барсукова, потому что он считает себя хорошим поваром, и у него в тот день был день рождения, Ефимов с Андрюхой были на последнем месте. Что за вкус получился у тех пельменей — Ефимов не помнил, конечно. Помнил только прокуренные Мишкины пальцы, под внимательное кряхтенье хозяина любовно лепящие тесто. Мишке это нравилось. Даже очки нацепил.

Разговоры о еде занимают куда больше времени, чем о красоте, например, или о смысле жизни. Еда для людей важнее. Пару лет назад на Байкале — есть там, кстати, совсем не хотелось — сидели Ефимов с Мишкой на бревнышке и размышляли, что красота имеет свойство напитывать человека сама по себе. Не хуже, чем еда. Даже и лучше, — уверенно уточнил тогда Мишка.

Мишка редко в тайге бывает. Раз в десять лет. Ему шестьдесят, он бодр, здоров, уверяет, что время это для скульпторов самое боевое, и вкалывает целыми днями в своей громадной мастерской.

У реки разнообразное пение, Ефимов высовывался из теплого спальника и засыпающим ночным ухом слушал — чего там только не было: глухой перестук камней по дну, переливы разные, и вдруг все стихнет, как исчезнет… но вот снова всхлипы и кувырки струй и бог знает что еще. Спокойно и вечно течет себе. Ефимов слушал и ощущал полную невозможность понять что-то в этом потрясающем мироустройстве. Кому нужны эти ночные звуки? Зачем они звучат? Для меня?

Он пытался смотреть на себя, лежащего сейчас в палатке среди тайги, глазами других людей и думал, что его скорее всего не понимают и никогда не поймут с этим одиночным сплавом и даже наверняка жалеют, предполагая какой-то серьезный разлад в его жизни. Одного они никогда не смогут понять: опасность, о которой так все пекутся, — пустяковая плата. Здесь и один он чувствовал то, чего невозможно было понять иначе.

Например, то, что он совсем не был здесь одиноким. Кто-то, любящий и спокойный, почти всегда был рядом. Как отец в детстве.

 

Покой

 

В палатке было влажно. Вставать не хотелось. Иван послушал, что делается снаружи. Тихо было, Лена шумела глухо, ворон стелил над тайгой неторопливое горловое ро…- ро…- ро… Увидел, видно, потроха рыбьи на берегу. Есть и Ивану хотелось. Он выполз в предбанник, высунулся наружу. Тепло и тихо было от тумана. Его седая пелена уже приподнялась от зеленой поверхности реки, но еще скрывала своей сединой лес на другом берегу, резко пахло речной сыростью и погасшим костром. Ефимов начал было подниматься, но замер, услышав ясные всплески.

Через речку шла лосиха. Поглядывала на лодку, тихо застывшую на берегу, на палатку, чуть закрытую кустиками. Неглубокая вода ей никак не докучала, и она переходила на его берег, слегка забирая от лагеря вверх по течению. Аккуратно ставила ноги, принюхивалась к воде, будто разглядывала дно. На середине лосиха остановилась и повернула губастую голову назад.