Мы припарковали машину.
И какого черта понесло нас в парк Кирова?
Я-то думал, это просто старый парк, который чудом уцелел здесь, на верхних ярусах города, — несколько запущенных аллей, чуть оттаявший запах субтропиков, остановившиеся карусели, железная дорога для детей, обзорная площадка…
И вдруг мы очутились на кладбище.
— Что это? — спросил я Азера.
— Аллея шахидов.
— Что значит: шахидов?
— Мучеников за веру, погибших за веру.
— На Карабахской войне?
— В основном — да.
Я почувствовал, как холодные капли дождя стекают у меня по виску.
Черные мраморные постаменты. На них во всех портретных подробностях были изображены убитые: в основном молодые мужчины, симпатичные, усатые, таким бы жить да жить… Страшное сиротство обрушилось на меня: вот, будто все они, лежащие здесь, под дождем, были моими родственниками, родственниками по человеческой доле, и их смерть была скрыта от меня, то есть я что-то слышал, что-то знал, знал, по крайней мере, что между Азербайджаном и Арменией шла война и, значит, там, на войне, не могло не быть убитых. А тут они вдруг были предъявлены мне все разом. По дате рождения большинство могли быть моими братьями. Но по числу прожитых лет я оказался значительно старше. Им было по тридцать. Мне — почти пятьдесят.
Пуля ударила мне в живот, и я минуту стоял не двигаясь, чувствуя, как острой болью приживается внутри ее беспощадная твердь, а из входного отверстия в теле безвольно выходит наружу сила жизни.
Я ничего не думал, ничего не ощущал.
Потом стал спускаться куда-то по лестнице, цепляясь за цементные перила.
Помню, было дерево и по веткам его уже прыгали, пересвистываясь, птицы.
Мы оказались на смотровой площадке и смотрели сверху на город. Здесь валялись окурки, пахло мочой. Фуникулер не работал.
Город был виден как на ладони: и трилистник строящейся гостиницы, и синяя, подобная волне или холму арматурная конструкция строящегося Центра Гейдара Алиева, и подробные мелкие кубики Ичери Шехер, и даже мой «Yaxt Club». Море во весь горизонт: неопределенно-синего, скорее даже серого цвета. Капли дождя опять брызнули в лицо. Я вытер их ладонью — получилось, будто вытираю слезу. Твердь пули в животе мешала дышать. Я стоял, опершись на парапет, едва удерживая вертикальное положение.
— Забросили парк Кирова, — по-своему истолковал мое молчание Азер. — А раньше сколько было народу! Сколько раз мы сидели в этом ресторане!
Рядом со смотровой было разбитое здание без окон и дверей, с облупившейся со стен штукатуркой.
— В этом ресторане?
— Ну да. Никак не вспомню, как он назывался… Не могу вспомнить, представляешь… Всегда в нем сидели…
— Послушай, — сказал я. — А почему ночью так мало людей в городе? Такие дома вдоль всего проспекта — и никого…
— А ты посмотри вечером на эти дома.
— Что?
— Просто посмотри вечером на эти дома…
Мы тронулись с площадки, обходя обнесенные невысокими парковыми заборами участки, на которых, видимо, до того как парк был заброшен, выращивалась рассада или саженцы деревьев. Здесь и сейчас было тихо, уютно, как будто мы попали в какой-то сельский уголок, который не ведает иных забот, кроме заботы о саде: где-то еще стояли грабли, где-то лопата. Высокая жестяная голубятня, в которой, правда, не было ни одного голубя, венчала этот идиллический пейзаж. Потом снова поднялись к центральной аллее, но на этот раз очутились перед памятником английским солдатам, погибшим здесь в 1918 — 1919 годах. «В память о погибших здесь на службе своей Отчизны…» Ну Англия-то по крайней мере знала чего хочет: эти солдаты пали, чтобы бакинская нефть не досталась объединенным силам тогдашней «армии ислама» и турок. На бакинскую коммуну 1918 года нечего было рассчитывать: она творила такие преступления, что просто не могла долго удержаться у власти. Судьбу нефтяных приисков решали дни. Здесь, в Баку, тогда побывал английский разведчик, капитан Тиг-Джонс[14]: он оценил ситуацию правильно. Он понял, что нельзя терять ни минуты. И англичане, хотя они были очень далеко (в списке убитых числится Ченнах Хан, солдат 84-го пенджабского полка сипаев, а значит, войска срочно перебрасывали из Индии), сумели захватить контроль над нефтью прежде, чем это сделали активисты национального движения, в те дни руководимые неутолимым чувством мести…
Вновь это прорвалось спустя семьдесят лет — помните митинги, демонстрации, «народные фронты», все эти речи, в которых неясно, что — идеализм высокой пробы, а что — провокация? Кто-то, оставшийся в тени, имел свой взгляд на все это. Появилась воля. Возможно, последняя резня армян в Азербайджане имеет целевое полагание: «Армяне не должны иметь касательства к нашим нефтяным запасам». Не должны повториться ошибки начала века. Заточки делали прямо в цехах заводов. Потом грузовики доставили по нужным адресам молодчиков и выпивку, чтоб «завести» толпу... В таких делах все всегда неясно, все передернуто, концы в воду, мелькают какие-то провокаторы, страшные персонажи с уголовным прошлым…
Армянам не забыть Сумгаит (1988). Азербайджанцы клянутся хранить вечную память о Ходжалы (1992). Всего несколько лет — и всё! Не было злодейства, которое не было бы совершено одними людьми против других людей только потому, что у них другой язык, другая кровь и другая вера. Страдания невинных жертв и с той и с другой стороны столь чудовищны, что их, кажется, ничем невозможно искупить. Просто, читая об этом, чувствуешь себя больным, будто сталкиваешься с первородным, онтологическим злом. Злом как оно есть.
