Рука Хадко сжимала древко пальмы. Сын Мэбэта чувствовал, как глухой гнев, поднявшийся откуда-то из глубин тела, остановился в середине груди. Старик опытным глазом видел это и, чтобы не уронить лица, сказал зло и сухо — так же, как в момент встречи:
— Убирайся. Иначе кому-то из нас не остаться в живых.
Заика, пролежавший все это время за нартами, взял хорей и ткнул в бок правого оленя. Вскрикнув полозьями на подтаявшем снегу, упряжка двинулись с места. Олени шли тихо, никем не погоняемые — Хадко уже не было надобности спешить. Нарты уходили все дальше, и Человек Пурги смотрел безучастно, как удалялось становище и старый Пяк становился маленьким и тусклым. Вдруг из чума выскочила фигурка и бросилась догонять разукрашенные нарты. Изумленный Хадко остановил оленей.
То бежала к нему девушка — дочь старого Пяка. Она кричала: “Стой, сын Мэбэта, подожди меня!..”
Хадко уже видел ее лицо — милое, с ярко-черными глазами, как мокрые камни речные, то лицо, которое, увидев однажды на большом празднике, он запомнил навсегда. Лик девушки был с ним во все дни, сиял, как летнее солнце.
Она остановилась совсем близко. Хадко видел, как дочь Пяка собирает все силы, чтобы унять улыбку. Девушка вдохнула полную грудь воздуха, звонко плюнула в сторону нарт и тут же помчалась обратно, заливаясь смехом. Она прибежала к отцу и сквозь смех спросила:
— Отец, я все правильно сделала? Я сделала, как ты сказал…
Старый Пяк, ничего не ответив, вернулся в чум.
Всю дорогу, пока олени неизвестно куда несли разукрашенные нарты, Махако причитал:
— Ой, беда с этими шкурами, прямо беда. Видел я, что они меченые, да думал — твои. Росомахи мы с тобой: надо было сказать, что купил ты этих оленей. Или подарили…
Одноглазая Ведьма
— И плюнула? — закричал Мэбэт.
— И плюнула, — подтвердил Заика.
Мэбэт упал на шкуры — хохот душил его.
— Только, — робко продолжил Заика, — она должна была попасть в Хадко — ведь это он собирался жениться на ней. А почему-то попала в меня…
Мэбэт ничего не сказал в ответ — он не мог говорить. Когда же речь вернулась к любимцу божьему, он стал расспрашивать Махако, как оказались они у Одноглазой Ведьмы и хорошо ли провели там время.
Одноглазую знали если не все люди тайги, то многие. Она происходила из рода шаманов и сама когда-то шаманила. Но однажды нарушила важный запрет, сила ушла от нее и не возвращалась больше. Духи отказывались говорить с Ведьмой, боги опускали полог при ее появлении и ни в один из миров не пускали ее душу. И потому не могла она больше ни камлать, ни предсказывать, ни лечить. Поначалу люди не ведали о ее беде и так же по привычке ходили к ней сами или завали в свои становища и угощали богато. Однако с годами ходили и звали все реже — видели, что нет от этого никакой пользы.
Одноглазая осталась жить в своем чуме, сняла с жилища белые ленты, с ровдуг содрала скребком шаманские знаки, растоптала бубен, забыла его имя, выбросила колотушку и упала в тоску. Она хотела умереть и была уверена, что скоро это случится, но смерть не приходила — видно, и здесь была на нее обида в мирах.
Глаз она потеряла не так, как это происходит с другими — от удара врага, острого сучка, стрелы или искры. Левое око Ведьмы было затянуто кожей, веки срослись, и только извилистая, как тайный знак, линия жестких волосков напоминала о том, что здесь когда-то были ресницы. Люди считали ее странное увечье знамением, но настало время, когда оно перестало занимать их умы и забылось.
Она все еще помнила заклинания, которые получила в наследство, но теперь эти слова, когда-то заставлявшие бесплотные существа отвечать ей и выполнять ее волю, стали ненужными. Одноглазая понимала это, и, если бы не случай — а случай есть послание иной воли, той, которая пишет судьбу всякого смертного, — она бы зачахла от тоски, от той единственной мысли, которая годами изъедала ее сердце и доводила до безумия.
Как-то Одноглазая ушла глубоко в тайгу, туда, где парили смрадом оттаявшие болота, и, поскользнувшись на кочке, повредила ногу — так, что не могла идти. Остаток дня и ночь она пролежала, не сдвинувшись с места, а когда взошло солнце, поползла домой. Каждое движение отдавалось болью, но Ведьма ползла — она умела терпеть боль. Смерть, которую, сидя в своем чуме, она ждала, как званого гостя, теперь подошла совсем близко. Но Ведьме вдруг расхотелось умирать. Шаманы путешествуют по мирам и потому не боятся смерти, обиталища мертвых знакомы им так же, как становища живых. Но, видно, лишившись своего дара, Одноглазая стала вполне человеком и потому хотела жить и ползла из последних сил. Она мочила губы болотной водой, ела редкие и в ту пору еще не налившиеся горькие ягоды, от которых в утробе возникла нестерпимая резь. Еще одну ночь пролежала Одноглазая на болотной кочке.
Очнувшись от забытья, она увидела — прямо перед ее единственным глазом вырос гриб, ранний пушистый гриб с темно-бурой, как оленья печень, головкой. Голова и нутро ее были пустым котлом, и Ведьма бессмысленно вынула гриб из земли и съела. Сон упал на нее — краткий и радужный, как прошедшее детство, — и, когда улетел он, вдруг почувствовала Ведьма, что боль в ноге утихла и тело, напоминавшее отяжелевший от болотной влаги мох, уже не трясется в ознобе. Рядом рос еще такой же гриб — только поменьше. Ведьма съела его, и боли не стало совсем — даже память о ней ушла. Но было что-то другое — то, что лучше удовольствия от ушедшей боли: из тела ушла тоска о потерянном даре. Одноглазая была счастлива, хотя в первые мгновения не понимала, что произошло с ней.
