Новый мир, 2011 № 03 - [75]

[65]. Раису, свое новое увлечение, Мур не только учит французскому языку, но и старается привить ей французские манеры, привычки. Он даже отпускает девушке, видимо, незаслуженный комплимент: «Из нее бы вышла прекрасная парижанка»[66].

В Ташкенте 1943-го, в Москве 1943 — 1944 годов Мур только что не молится на Францию. Даже в своем письме от 14 июня 1944-го, за три недели до смерти, с волнением рассказывая о подготовке к грядущему наступлению, Мур более всего радуется успехам союзников в Северной Франции: «Вы себе представляете, как, с каким захватывающим вниманием и интересом я читаю последние известия!»[67]

Коммунисты всегда были мастерами пропаганды. Тысячи военных корреспондентов и штатских журналистов, сотни писателей, поэтов, актеров и режиссеров, десятки композиторов работали как огромный, но необыкновенно слаженный оркестр, чутко следовавший повелению дирижера — Щербакова, Мехлиса и, конечно же, самого Сталина. Но Мур этой пропаганды как будто не замечал. Имен Твардовского и Симонова он не упоминает вовсе, а Эренбург интересовал Мура только своими книгами о Париже. Бог с ними, но ведь перед глазами Георгия Эфрона были настоящие, живые примеры — советские солдаты, которых он сравнивает с русскими былинными богатырями. И все-таки Мур, размышляя о фронтовой жизни, вспоминает совсем других солдат: «...я веду жизнь простого солдата, разделяя все ее тяготы и трудности. История повторяется: и Ж. Ромэн, и Дюамель, и Селин тоже были простыми солдатами, и это меня подбодряет!»[68].

«Я от всего сердца верю в будущее возрождение Франции!»[69]— утверждает Мур. Ничего подобного Георгий Эфрон не писал о России. Не писал, даже когда стремился стать советским и русским, даже когда заставлял себя ходить на футбол, гулять со школьными товарищами, даже когда радовался продвижению советских границ на Запад. Весной 1940-го Мур еще верит в победу коммунизма, но и его левые убеждения приобретают галломанский облик: «Франция! Франция должна быть 1-й страной (после России), в которой произошла бы революция. Французы еще покажут, я в это свято верю!»[70]Сама перспектива мировой революции радует Мура прежде всего тем, что дает надежду когда-нибудь вернуться во Францию[71].

Холодно-ироничный в суждениях о других странах, в том числе и о России, Мур превращается в пылкого французского националиста, как только дело доходит до его настоящего Отечества: «Я никогда не позволю, чтобы передо мной плохо говорили о Франции, sans donner (франц. «не давая». —С. Б.) отпор»[72].

В письме к Самуилу Гуревичу от 8 января 1943 года, которое Мария Белкина называет «лучшим произведением» Мура, есть замечательные строки: «Дорогой Франции тоже плохо пришлось, и я себе не мыслю счастия без ее восстановления, возрождения. И последняя мысль моей свободной жизни будет о Франции, о Париже, которого <…> как ни стараюсь <…> никак не могу забыть»[73].

Такие слова могли принадлежать только настоящему французу, патриоту своего Отечества.

 

Кровь или почва?

 

Дневник Мура и его письма опровергают распространенное не только в обывательской, но и в научной среде убеждение, будто национальная идентичность определяется происхождением. Мур не мог бы произнести на уроке истории в католическом французском колледже классическую фразу: «Наши предки — галлы». В роду Георгия Эфрона были русские, евреи, поляки, немцы, даже сербы — и ни одного француза.

Мур прямо называл себя «русским по происхождению»[74], но даже собственную внешность считал не русской, а «немецко-английской»[75], с удовольствием замечал, что «похож на иностранца»[76]. Внешность русских ему вообще не нравилась. Особенно не нравились русские девушки: «В школе я пользуюсь успехом у девушек, этим я могу похвастаться. Все эти девочки очень хорошие, но они совсем не красивые, вот что жалко»[77], — записывает Мур  8 марта 1941 года. Когда школьный приятель предложил Муру приударить за одноклассницей, избалованный парижанин ответил: «Во Франции за такой бы не волочились», а ему «нужна девушка во сто раз красивей, и умнее, и очаровательнее»[78]. Собственные наблюдения над одноклассницами Мур переносит и на русских вообще: «Чисто русские довольно редко красивые»[79], — записывает он. Привлекательность Вали Предатько Мур объясняет ее украинским происхождением. Жизнь укрепила убеждения Мура. Девушки из Елабуги вызвали у Мура отвращение[80], в Ташкенте Мура поражает «чрезвычайная вульгарность, примитивность [русских] женщин <…> ужасно редко встречаешь красивых»[81].

Внешность русских мужчин Мур не выделяет, только замечает в Ташкенте: «Для русских силачей легко дается физическая работа»[82]. На фронте Мур увидит собственными глазами «каких-то сверхъестественных здоровяков, каких-то румяных гигантов-молодцов из русских сказок, богатырей-силачей». Но и это восхищение силой и мощью русского солдата выдает в Муре чужака, русские в его глазах сливаются в единую массу, они похожи друг на друга, как, в глазах русского, друг на друга похожи китайцы: «Вообще всех этих молодцов трудно отличить друг от друга; редко где я видел столько людей, как две капли воды схожих между собой; это — действительно „масса”»