Новый мир, 2011 № 03 - [5]

Почему, наконец, не обратился за помощью к нам, взрослым-невзрослым? По той ли причине, по какой и я не сделал этого двадцатью восьмью годами и тридцатью девятью абзацами раньше? Или по другой? А вот слёзы, я уверен, у нас с даун-хаузом были совершенно одинаковые — и на цвет и на вкус.

 

Об эросе и танатосе

 

 

Автобиография — это чистейшей воды вымысел.

 

Г. Миллер, “Книги в моей жизни”

 

После войны, в сороковые-пятидесятые, очень любили фотографировать похороны. У каждого из нас в отцовских семейных альбомах есть фотокарточки, на которых люди стоят вокруг гроба. В фокусе — лицо покойника.

На самом деле эти фотографии — о бессмертии, о смерти, которой нет и больше уже не будет. Великой была победа не над немцами, а над смертью. Другие цели — другие масштабы.

Сейчас никому, кроме самых изощрённых извращенцев, в голову не придёт фотографироваться на фоне трупов. Другие цели — другой формат. Но отголоски этой любви докатились и до наших семидесятых-восьмидесятых. Мы тоже любили смерть, но уже по-своему, по-нашенски, сиротскою любовью, то есть безответно и безнадёжно.

Мы росли и мужали в самую сытую и благополучную эпоху, у нас было всё, кроме смерти, войн и революций. И смерти нам очень и очень не хватало, хотя бы маленькой, канареечной, мы стремились к ней, искали её повсюду, в том числе и в самих себе.

Где мы её брали? В пятилетней девочке, которую знали мало и плохо: она часто болела и в детском саду показывалась по большим праздникам, а потом вдруг утонула — а мы и не знали, что она не умеет плавать, — и её повезли в маленьком автобусике, в котором перевозят туда-сюда жителей сёл и деревень, а теперь его назвали катафалком, и он повёз нашу мёртвую принцессу по улице Чернышевской мимо театра Пушкина, управления КГБ и нашего детского садика, а мы, отталкивая друг друга, побежали захватывать лучшие первые места — у самого забора, где не для нас выращивали редчайший — чуть ли не фиолетовый — сорт маргариток и ещё какие-то такие же декоративные тюльпаны.

Мы задавали друг другу каверзные вопросы и рисовали виселицу, а на ней человечка, повешенного, символизирующего тебя — простофилю и неудачника, не давшего ни одного правильного ответа на, в общем-то, детские вопросы: каждый неверный ответ добавлял твоему человечку то ручку, то ножку, то головку, и вот он, красавец, уже весь целиком — висит в петле из твоих дурацких вопросов, болтается (тогда мы ещё не знали, что у повешенного наступает кратковременная эрекция, а до того — непроизвольное мочеиспускание, а то обязательно дорисовали бы и это).

В шестом классе мы, поднакопив в этом деле опыта, учились умирать полу-по-настоящему. Выйдя из класса на перемену, ты сначала глубоко-глубоко дышишь, что уже даёт ощущение приподнятости духа и не вполне ясное предчувствие чего-то грядущего, а потом твой верный друг, прислонив тебя к стене — безобразие, конечно, куда смотрела классная руководительница, да и другие учителя тоже, — со всей дури давил тебе грудь своими кулаками. И ты умирал. Не очень надолго, секунд на десять-пятнадцать, но твоему другу казалось — навсегда, и он, объятый ни с чем не сравнимым чувством, что умертвил тебя — того, кто изо дня в день давал ему списывать домашние задания, шёл за него в огонь и воду, делил с ним последний бутерброд с сыром, кто с ним — единственный из всего класса — соглашался на пеший поход к Северному полюсу через лесопарк и заброшенное еврейское кладбище, кто своей грудью заслонил его от пьяного соседа дяди Васи, когда тот с пьяным криком “Опять жидёнок к нам пришёл!” не очень метко кидался своим единственным костылём, — так вот, твой друг, пережив свою порцию страха и вдоволь насытившись ею, отчаянно хлестал тебя по мордасам, и ты, мёртвый, сползший по стеночке прямо на собственный портфель, откуда выкатилось заныканное от друга яблоко, оживал, рождаясь на этот свет заново, и первое, что ты видел, был всё тот же синий школьный коридор. Потом вы с другом менялись местами, и братоубийцей становился ты.

Эпидемия фальшивого умирания охватила всю школу: от слабосильных первоклашек до накачавших бицепсы старшеклассников. До сих пор неизвестно, кто первым начал и откуда вообще всё это взялось: казалось, ниоткуда, само по себе, из-под земли, на которой стояла наша школа. Дополнительный смысл игра приобрела, когда в неё включились девочки: давить на их едва-едва начинающую расти и оформляться во что-то живое и самостоятельное грудь было ещё страшнее и ещё интереснее. Но женщины есть женщины: любое, даже самое чистое и невинное коллективное занятие они обязательно сводят к сексу, интригам, придиркам и непременному выяснению, кто лучше, а кто хуже. Вскорости к их не таким уж и ценным на тот момент грудям (ведь оставались ещё и вечные ценности — машинки, лучше гоночные, пластмассовые солдатики, для некоторых — марки, почему-то тогда, в начале восьмидесятых, весь Союз был завален мадагаскарскими марками: с бабочками, зверями и птицами) допускался не каждый, а избранные, по каким-то нам, мальчикам, непонятным критериям, наиболее достойные. А раз так, то мы тоже не оставались в долгу, а выбирали грудь побольше и поперспективнее. Короче, со временем игра сошла на нет, эрос окончательно подмял своего братца танатоса, и мы, вооружённые и впечатлённые знаниями об одной из частей женского тела, переключились на другие: губы, плечи, ноги — от коленок и выше. Не разбирающиеся в законах жизни и смерти первоклашки, недоумевающие, почему мы их предали, ещё поиграли какое-то время без нас — недолго: демон вернулся туда, откуда пришёл, — под землю, в никуда.