И каждый раз, когда он всем своим видом, всем своим недоумением и всей своей маленькой человеческой нелепостью как бы задавал им этот вопрос, они, рассудительно помолчав, как бы отвечали приблизительно следующее:
— Деточка, мы у тебя сейчас на голове расколотим этого мраморного Будду. Ты хочешь нас заставить сделать это, маленький уродец?
— Это не Будда, это Сталин, — упрямился Митя.
— Ты не понял, засранец. Если мы сейчас возьмем этот бюст, то у тебя будет болячка не только в голове, но и непосредственно на ней!
Но всем этим диалогам должно было случиться потом, а сейчас Митя нес по проспекту имени композитора Огинского труп маленькой девочки, своей недолгой одноклассницы. И был горд этим, сам не зная отчего. Может быть, оттого, что впервые участвовал в спектакле под названием “Смерть в быту” и с первого же раза удостоился пусть маленькой и бессловесной, но все-таки роли. Он не ощущал свою потерю как следует. Она пока еще не была потерей, эта потеря. И смерть эта пока еще не была смертью. Однако, если хотите знать правду, он хотя и был горд, но ему все-таки было и отчего-то стыдно! Вот уж действительно неизвестно почему.
Он несколько раз оглянулся назад, чтобы увидеть, как красиво смотрятся белые платья девочек и отутюженные родителями костюмчики мальчиков, обилие цветов, венков, машин. И где-то впереди этой процессии шел он, Митя Калина, мальчик с дико ноющими мышцами спины и рук. Постепенно от боли в руках и спине, а также от усилия по преодолению этой чисто физической боли в душе разрушились какие-то оковы, что-то освободилось, и Митя стал плакать. То есть слезы сами собой начали катиться по его щекам. И так получилось, что когда гробик поднесли к могилке и поставили на специально привезенные для этого стулья, Митя уже беззвучно рыдал. Когда у него забрали его неподъемную ношу, Митя испытал несказанное физическое облегчение, но слезы от этого только усилились, потому что внезапно он понял — Валечка действительно умерла, и это нестерпимо! В автобусе на обратной дороге к дому Валиных родителей он тихо смотрел в окно.
Прямо во дворе накрыли длинные дощатые поминальные столы. Они ломились от еды и питья. Пахло цветами, ладаном, воском, оливье, изюмом и сдобой, наваристым красным борщом с плавающими в нем кусками жирного вкусного мяса. Беспрестанно лаяли собаки в соседних дворах. Собака Валиных родителей, большущий матерый кавказец по кличке Бек, исходил пеной в будке, крест-накрест заложенной досками.
Мальчики и девочки, как случается со многими детьми этого возраста, в ходе поглощения угощений разошлись не на шутку. Стали бросаться друг в друга едой, хохотать, ползать под столами.
Было немного стыдно за них. И как-то не очень понятно, что именно происходит. Близкие родственники терпели, сколько смогли, а потом подошла мать и что-то начала говорить. Стало нестерпимо. Митя встал из-за стола прямо с пирожком в руках и пошел к воротам, возле которых курили мужики, ожидая своей очереди сесть за стол. Среди них стоял и тот самый мужик, что хотел давеча отобрать у Мити его первый в жизни гроб. Он сделал вид, что не узнал Митю.
Потом Ирина Николаевна стала собирать класс и выводить его на улицу.
Мужики обрадовались, что дождались своего. Столы быстро накрывали заново, и можно было наконец-то спокойно выпить и закусить.
Дети шли по улице, орали, плевались, мальчики пытались курить украденную у безутешных родителей “Вегу”. В глаза им светило солнце.
— Дети! Дети! — кричала нетрезвая Ирина Николаевна. — Не смейте курить! Кто курит, тот умрет, как Валя Флоренская! Умрете-умрете! Умрете-умрете!
— Здравствуй, Митенька! — сказала Валечка, подходя к Мите откуда-то сбоку и беря его за руку.
— Валечка! — сказал Митя и расплылся в улыбке. — Ты же умерла?
— Да, я умерла! — сказала она и застенчиво опустила глаза. — Теперь могу ходить где хочу! Я теперь здоровенькая!
— Как хорошо! — сказал Митя и посмотрел на ее бледное, будто присыпанное мукой лицо. — Только ты на здоровенькую девочку не очень похожа! Ты, Валя, на труп похожа, на мертвую!
— У Бога, Митя, нет ни живых, ни мертвых! — поучительно сказала Валя. — Для Него все равны! Хочешь, я теперь к тебе приходить буду иногда?
— А зачем?
— Чтобы разговаривать и играть!
— А тебе что, там играть не с кем? — заинтересованно спросил Митя. — Там что, совсем пусто?
— Да нет, тут полно людей разных, но они все мучаются сильно. И ни на кого, кроме себя, больше не обращают внимания.
— А чего ж они мучаются?! — Митя даже остановился, сжимая в ладонях холодную ладошку Валечки. — Они же уже умерли! У них же теперь ничего уже не болит!
— Ты ничего не понимаешь, Митя, — снова опустила глаза Валечка, — если кто умер взрослым, тот почти всегда после смерти мучается.
— А дети?
— А дети почти все уже ушли отсюда, — грустно сказал Валечка. — Ушли, дети всегда уходят. Да и детей все меньше и меньше остается.
— А ты ж чего вместе с ними не ушла?
— Родители меня своими слезами дальше не пускают! Я б и хотела, да они теперь плакать год будут. Или два. А может, и больше, кто их знает.
И все это время я тут буду ходить между вами.
