Новый мир, 2010 № 12 - [3]

— Другая у него зазноба появилась. Ой, чую, наползает на тебя, девонька, туча грозовая, тень бедовая. Отошлет мастер Агахири тебя в дом отчий. Даст письмо разводное и пинком под зад.

Ну вот. Теперь мы рыдать надумали. Еще не хватало. Малой проснулся, заверещал. И старшенький тоже вроде выть навострился. Только музыки мне и не хватало.

— А ну цыц! — низким голосом гаркнула я. Страшный голос, “зимняя буря”. Не сразу он мне дался, три года училась. Наставник Гирхан был бы доволен. А я ведь даже не знаю, где в гонамских скалах его могильная пещерка...

Заткнулись. Все трое. Солнце в окно острыми лучами лезет, жалит, злое оно, полуденное солнце. А все равно в горнице словно тьма набухла. Словно туча рыжебрюхая, готовая холодным ливнем разродиться.

— Так ли я рассказала, девонька? Не упустила ли чего?

— Истинно так, тетушка Саумари, истинно! — суматошно закивала деваха. — Повадился он, муженек мой, к стерве этой, к мерзавке Иммини. Уже две луны как. Сколь монет на нее, тварь, извел! Бусы мне из горного камушка так и не купил, а уже год, как обещает. И лупит, ужасть как больно лупит! Все ему не так, все ему слова поперек не скажи, и каша ему невкусная, и лепешки непропеченные, и бедра у меня костлявые... — Она вновь всхлипнула и с видимым трудом удержалась от слез.

А на нее глянуть достаточно — и все поймешь. И что мужу она над ухом зудит, когда он, усталый да вонючий, от своих чанов приходит и моется на дворе. И что кашу варить не умеет, что зерно меж камней трет нерадиво, да и бедра... скажем правду, неудачные бедра... Только все это не главное. Любви от нее мастер Агахири не видит, ласки. Дура она и есть.

— Все с тобой понятно, девонька, — изобразила я сочувствие. — Тяжело тебе жить, больно. Вот и прибежала ты ко мне. А скажи-ка, милая, что от меня-то хочешь?

— Помоги, тетушка! — бухнулась она на колени, хорошо еще малого не выронила. — Помоги! Сделай так, чтоб полюбил меня муж. Ты ведь умеешь! Сила в тебе! Такое про тебя говорят...

Да уж знаю, что про меня говорят. Как не знать... И что в лунные ночи я по скалам ползаю, умерших младенцев из погребальных расщелин достаю да ем. И что в ворону оборачиваюсь да по всему белу свету летаю. И что вертлявый бог Миотагму, покровитель воров и лжецов, раз в год со мною любовным утехам предается в подземном своем дворце на золотом ложе.

Полезные слухи.

— А знаешь ли ты, девонька, — глянула я строго, — что помощь моя недешево обойдется? Просто так я никому ничего делать не стану.

— Все отдам! — взвыла несчастная Миумах. — Только спаси!

— Так уж и все? — усмехнулась я и потянулась растопыренными пальцами к малому.

— Кроме детей! — сейчас же поправилась она. — Детей не отдам! Бери деньги, бери жемчужину из приданого моего...

Ишь, торговаться начала. Уже хорошо. Значит, не совсем обезумела девка. А то ведь и такие попадаются... кровиночкой родной расплатиться думают.

— Деньги, — хмыкнула я. — Те медяки, что ты от мужа утаила, — это не деньги... И жемчужина твоя мне без надобности. У самой жемчуга найдутся. Вот что, милая, — оскалила я свои подчерненные золой зубы. — Помогу я тебе сейчас, а плату возьму после. Когда надо будет. Не трясись, не детишек твоих и не мужа-кобеля. Сослужишь мне службу... так, пустяки... Ну, готова ли? Решилась?

— Да, тетушка, — лязгнули друг о друга ее белые зубы. Не вдова покамест, чернить не надо. — Помоги мне, и дам я тебе, что пожелаешь.

— Ну, смотри... — Я повела рукой, и из рукава черной молнией выскользнул Гхири. Большой он у меня вымахал, почитай, в локоть длиною, ежели от мордочки до кончика хвоста. Мелкие чешуйки поблескивают на солнце, точно радуга переливается. Хороший мой ящерок... Поумнее собаки будет.

Гхири свернул кольцом хвост, приподнял головку и, глянув на дуру бабу, раскрыл пасть. Клычки-то хоть и мелкие, а кровищи пустить запросто может. Случилось такое года три назад с купцом одним, не в меру любопытным.

— Сиди тут и с места не сходи, слова не говори. Пойду я тебе зелье сготовлю, а слуга мой, — погладила я двумя пальцами чешуйчатую головку, — покуда покараулит тебя.

Поднялась я со своего пня, колыхнула завесу и ушла в задние комнаты. Эта будет сидеть и трястись перед страшной ящеркой. Думает, видать, что детеныш драконий. И пускай думает, ей полезно. Пускай поволнуется.

А я пока траву какую заварю. Поароматнее надо, и чтобы цвет дала зеленый. Зелень — это цвет любви, даже и дура поймет.

...Солнце уже слегка уклонилось от полудня, когда я вошла в горницу с маленьким, до блеска начищенным котелком. Редкая вещь — стальной котел, простые-то люди медными пользуются. Но я — не проста.

Зелье дымилось, исходило пряным паром. Трава “птичий глаз”, толченый мел и чуток бирюзовой краски. Смотрится.

— Вот, девонька, и снадобье. Сейчас малость остынет — и выпьешь. Сильное это зелье, кто его хлебнет, того люди любить да миловать будут. Только чтобы оно подействовало, слушай, чего делать надо, а чего не надо.

Я понизила голос, настроилась, уловила в себе “бархатный тон” и начала:

— Когда на закате муж твой домой придет, ты ему ни на что не жалься, ни на что не пеняй. Воду заранее согрей, чтоб теплым отмывался-то. Пока мыться будет, стол накрой. Опротивела ему, видать, каша твоя, сготовь рис с овощами да зеленью посыпь. Да хоть раз в седмицу мясо баранье купи, тонкими ломтями порежь, в уксусе винном вымочи... Не умеешь коли, соседок спроси, подскажут. Вина поставь разбавленного один к трем, не бойся. Дома он не сопьется, ему кабак страшнее. А как трапезничать станет, детьми похвались, припомни, что старшенький твой забавного учудил. Когда поест, дай ему малого на руках подержать, а сама прибирать будешь. Прибираясь, песни веселые пой, негромко только. Чтоб видел он радость сердца твоего. А уж как стемнеет и взойдете вы на ложе, покажи ему, как он тебе люб. Помни, что муж он твой и господин, жизнь твоя и кровь. Про девку-разлучницу и думать не смей, не то что говорить. Утром буди его нежно, как проснется — чашу холодной воды поднеси, а мысленно тверди: “Ты муж мой, свет мой, солнце ты мне и луна я тебе”. И так — каждый день. Поняла?