Новый мир, 2010 № 04 - [64]

«Пришлось сделать так: идти на скотный двор, разбудить оставленных двух ямщиков, а третьего ямщика (для Саши и Феокритовой. — П. Б. ) нанять в деревне, послать за ним работника. А пролетку Марии Николаевны прислать за ней же, чтобы она поехала в гостиницу проститься с братом». Проститься с братом она не успела, застав в гостинице только Сашу с подругой, которые сами отчаянно спешили, чтобы догнать Толстого

и Маковицкого.

Л. Н. оставил сестре трогательнейшее письмо, которое, кроме нежных чувств, яснее ясного доказывает, что Толстой и во время второго бегства находился в здравом уме и вполне отдавал отчет своим поступкам.

«Милые друзья, Машенька и Лизонька.

Не удивитесь и не осудите меня за то, что мы уезжаем, не простившись хорошенько с вами. Не могу выразить вам обеим, особенно тебе, голубушка Машенька, моей благодарности за твою любовь и участие в моем испытании. Я не помню, чтобы, всегда любя тебя, испытывал к тебе такую нежность, какую я чувствовал эти дни и с которой уезжаю. Уезжаем мы непредвиденно, потому что боюсь, что меня застанет здесь Софья Андреевна. А поезд только один — в 8-м часу...

Целую вас, милые друзья, и так радостно люблю вас.

Л. Т. ».

 

Итак, уже очевидно не успевая на брянский поезд, они собирались сесть на тот, который отходил в 7. 40 до Горбачева и дальше. Дальше — куда? И тут в дневнике Маковицкого возникает странная путаница, которая и говорит о том, что ясного представления о направлении их маршрута, не говоря уже о его конечной цели, у беглецов не было.

Этот самый Льгов и Анненкова постоянно присутствуют в голове Л. Н. как наваждение. О Льгове и имении Анненковой он говорит Маковицкому в пролетке по пути на станцию. Там «по дороге можно остановиться и отдохнуть», — внушает он доктору, недвусмысленно намекая на то, что устал от своего бегства и хочет привычного усадебного уюта. А может, и просто ухода со стороны душевно близкой и опытной женщины?

Но Маковицкий то ли не понимает этого, то ли делает вид, что не понимает. Л. Н. тревожит еще и то, что коляски с Сашей и Феокритовой не видно позади, а они уже подъезжают к Козельску. Стало быть, дочь может опоздать на поезд? И тогда он рискует разминуться в пути с единственным родным человеком — дочерью.

Казалось бы, это такое опасение, которое перекрывает все остальные

соображения. Л. Н. и Маковицкий спрашивают ямщика: успевают ли они сами на семичасовой поезд? Успеем, отвечает ямщик. Тем не менее на въезде в Козельск Толстой неожиданно спрашивает его о гостинице: есть ли гостиница? «Л. Н. намекнул, ввиду невероятности поспеть к поезду, не остановиться ли в гостинице, и спросил ямщика, какая в Козельске гостиница», — пишет Маковицкий. Это был уже не намек. Это был сдавленный крик старого и больного человека, который понимает, что сил бежать дальше у него нет, но, то ли из упрямства, то ли из деликатности, не говорит этого.

Прямым долгом Маковицкого, как врача, было понять это настроение и, несмотря на то что встретиться с С. А. он не хотел не меньше самого Толстого, заставить Л. Н. остановиться в гостинице. И Маковицкий колеб­лется. Он говорит, что «тогда (в случае остановки в гостинице. — П. Б. ) под вечер в 4.50 можно будет ехать дальше».

Но позвольте — куда ехать? Заглянем в указатель Брюля, из которого доктор взял эти цифры 4.50. В это время через Козельск шел поезд отнюдь не на Ростов. Это был тот же самый поезд на Сухиничи, на котором они приехали из Горбачева тремя днями раньше. Тот самый товарный поезд с единственным пассажирским вагоном третьего класса, в котором Толстой и простудился.

Из дневника Маковицкого:

«Л. Н.: В том поезде (вагоне), в котором сюда приехали?

И в голосе слышно было, что мысль о том страшна ему. И никто из нас не поручил ямщику свернуть к гостинице. Догадайся я спросить Л. Н., как он себя чувствует, может быть, Л. Н. признался бы в своем недомогании. Л. Н. все время сидел прямо, не опираясь, не ища, как бы поудобнее сесть, не стонал, не вздыхал, ничем не проявлял утомленности или того, что нехорошо себя чувствовал. Но я не обратил внимания, не подумал, что Л. Н., может быть, по слабости хочет остановиться, и мы, не останавливаясь, поехали на вокзал. Поезд подъезжал. Ямщик погнал лошадей и остановился у самого подъезда».

Сегодня легко осуждать Маковицкого за неисполнение им врачебного долга. Но не забудем, что свидетельство этого неисполнения мы черпаем из его же дневника. Никаких свидетелей (кроме ямщика, который вряд ли был очень рад проснуться в такую рань и везти господ на станцию) не было, и ничто не мешало бы доктору потом, во время приведения дневника в порядок, как угодно приукрасить свою роль в бегстве Толстого. Но он этого не сделал. Да, врач проморгал болезнь своего подопечного. Но ведь и честно рассказал об этом всему свету. К тому же Маковицкий сам был чудовищно уставший и невыспавшийся. Да и не в его правилах было спорить с решениями Л. Н., которые он считал священными.

Саша и Феокритова все-таки успели к поезду на Ростов. Сели вместе в вагон второго класса, в котором даже не было свободного купе. Л. Н. посадили к интеллигентному человеку из Белёва, который сразу узнал писателя и деликатно освободил купе. Сели в поезд без билетов. И только тогда «стали совещаться, куда ехать».