На ней до сих пор читается надпись: “Celebrate your image!”
Среди тряпок есть шорты и пластиковые шлепанцы.
Он цепляет кепку и смотрит в зеркало — теперь его вид ничем не
отличается от обычного, разве вместо фотоаппарата — кожаная сумка.
А так — обычный турист.
Человек раскладывает мелкие купюры стопками, перетягивает резинкой. Мальчишка! И он вспоминает, как тот помогал цеплять пачки. А потом ловит себя на мысли, что никакой жалости к нему не испытывает.
— Да! — кричит за секунду до стука.
Дверь распахивается, на пороге стоит девушка.
В руках у нее поднос с завтраком.
Автобусы с выставленными рамами и грузовики; легковые машины и мотороллеры; повозки, запряженные буйволами и верблюдами; велосипедисты и разносчики газет, продавцы бананов и воды; погонщики верхом на слонах и сами слоны: ничто не стоит на месте, все движется. Каждый на дороге преследует свою цель, прокладывает себе путь.
Сигналит, кричит, жестикулирует, но — движется.
Хаос, царящий на улицах города, пугает человека только на первый взгляд. На самом деле система — то, как в долю секунды и сантиметра расходятся машины и животные, люди и повозки, — говорит о том, что работа происходит в самом выгодном для системы режиме. Что каждое движение в ней выверено и если, закрыв глаза, человек врежется в толпу, то пройдет сквозь нее как нож через масло беспрепятственно.
С верхних этажей за движением наблюдают местные зеваки. Другая часть населения, в основном женщины, сидит вплотную к стенам и готовит на открытом огне пищу. Еще одна часть, довольно многочисленная, просто спит, подложив под голову руку или ворох газет, прямо на улице.
Ни окон, ни дверей в жилых домах нет, одна опалубка, каркас, хотя по фасадным остаткам можно предположить, что некоторые дома были построены в европейском стиле. Вместо окон и дверей висят циновки. Многие из них подняты или полуспущены, чтобы в доме циркулировал воздух. И когда человек заглядывает под циновки, ему видны комнаты, заставленные газовыми баллонами и плетеной мебелью.
Чем дольше человек изучает место, в котором очутился, тем больше ему кажется, что город вывернут наизнанку. Что жизнь не прячется за стены и засовы, занавески и двери, а лежит собой наружу, выставлена на всеобщее обозрение.
…Дети сидят вокруг чанов и чистят фрукты. Красные и желтые плоды в их руках превращаются в белые шарики, которые напоминают человеку шарики для пинг-понга. Когда чан наполнен, в комнату входит женщина в длинной цветастой юбке и выносит его. Шарики для пинг-понга исчезают.
В каждом доме на подставке стоит игрушечный дом — как правило, в самом видном, чистом углу комнаты. Дом похож на скворечник из яркого пластика. Его украшают гирлянды живых цветов и бананы и лампочки вроде новогодних.
Внутри на возвышении можно разглядеть позолоченную куклу. Это статуэтка божка, одного из тысячи, которым поклоняются местные жители. Его лицо скрывает кукольный капюшон. Кто он? Какие функции он выполняет? Человек не знает. Но когда глядишь на него и на тысячи других богов этого города (больших и маленьких, важных и второстепенных, мужского пола и женского), на душе становится спокойно и легко.
Вчера ночью река выглядела огромной — а сегодня это мелкая, в залысинах отмелей, канава. На откосах мусор, и когда налетает ветер, пластиковые пакеты надуваются и хлопают.
В пальмовой роще стоят, как на продажу, ряды мотороллеров. Тут же развалились и велосипеды. Люди лежат рядом, прямо на земле — вповалку спят или пьют пиво. Тихо переговариваются или слушают на мобильниках музыку.
Над человеком склоняется девушка. Под мышкой у нее картонка, обернутая тряпкой. Безмолвно прижимая руку к груди, она делает просительные жесты. Он достает купюру, с готовностью протягивает. Улыбается. Девушка кланяется и отходит, человек снова ложится на траву.
Когда он просыпается, солнце уже садится. Лучи, пробиваясь сквозь ветки, заливают рощу пепельно-розовым светом.
— Пха, пха! — кричат ему люди на газоне.
Он оборачивается — они показывают на картонку: забыл, забери...
И он покорно возвращается.
…Гвоздь вбит над умывальником. Повесив картину, он делает пару шагов, отходит. Рисунок по-детски аляповатый, лепестки лотоса художница раскрасила желтой краской, а контуры обвела черным фломастером.
“Вот и вся живопись”.
Он встает между окном и лотосом. За циновкой мгла — плотная, как театральный занавес. Где-то внизу чавкает вода, источая сладковатые запахи гнили. И только озеро мерцает голубым пламенем.
На террасе ночного бара сидят четверо. Все они бегло говорят на английском, хотя акцент выдает, что язык — не родной. Да и сами акценты звучат по-разному.
— Вы по-настоящему так думаете? — спрашивает парень лет двадцати. — Вы серьезны?
Бронзовый от загара мужик снимает ковбойскую шляпу и откидывается на подушках.
— Да, думаю, что так.
Сигара, которую он пытался зажечь, мешает ему говорить.
— Думаю, что за это можно платить деньги.
Одна из двух девушек — крупной комплекции, и про себя человек окрестил ее “лыжницей”. Светлые брови подчеркивают обгоревший лоб. Девушка сидит в ногах у парня и, наклоняясь, чтобы взять стакан с пивом, обнажает в разрезе белые груди.
