Новый мир, 2009 № 09 - [3]

 

Рабочий день перевалил через экватор. Сонно и тихо в кабинетах редакции. Ничто не мешает писать, и это — самое страшное. Даже Тимур, подпиливающий себе ногти, растворился в безмолвии.

Вдруг — шаги в конце коридора. Тяжелые, скрипучие, с каждой секундой все глубже врезающиеся в вязкую послеобеденную тишину. Анисимов! Да, это он — заслуженный ветеран бокса, автор поэмы о Есенине, где поэт уподоблен соловью на розовом коне.

Один прыжок — и Тимур уже поворачивает ключ в замочной скважине. Она достаточно широка, чтобы снаружи можно было обозреть весь кабинет, когда ключ будет вытащен. Выверенным движением Володя отодвигает в сторону стул и скрывается под столом от нескромного взгляда. Тимур уже не виден из коридора: защищенный всей толщиной шкафа и висящей на его стенке шинелью, он застыл в кресле, подобрав колени к подбородку.

Поравнявшись с дверью, шаги на мгновение замирают. Один рывок за ручку, другой… Разочарованно крякнув, незваный гость отправляется в другие редакции. Через пару минут Тимур и Володя, прильнув к окну, видят, как колченого переваливается с боку на бок удаляющаяся коренастая фигура.

 

Солнце закатилось за здание комендатуры. Теперь видно, что зеленая листва за двойным стеклом тусклая, пыльная и усталая. Если подняться со стула и подойти к окну, можно увидеть немое кино про улицу Динмухамата Кунаева. Только грузно взбирающийся в горку трамвай оставляет в оконной раме мелкую глухую вибрацию.

Однажды трамвайный путь пересекала запряженная осликом «шара-бара». Правивший повозкой мальчик пытался избежать столкновения, но ослик не ко времени заупрямился. После удара повозка оказалась по одну сторону от рельс, ослик с упершимися в асфальт оглоблями — по другую. Он неподвижно стоял, глядя перед собой. В его глазах было столько же эмоций, сколько в металлической морде трамвая. И только мальчик, кажется, по-настоящему пострадал. Сидел посреди битого бутылочного стекла, держась за плечо, и беззвучно раскачивался с запрокинутой головой.

Больше ничего не произошло по ту сторону двойного окна за последние несколько лет.

 

Рабочий день на исходе. Сейчас, сейчас. Три-два-один… «В подразделении, где командиром…» Звонок.

— Слушаю!.. Штабс-капитан Овечкин у телефона. — Тимур отворачивает растянувшееся в улыбке лицо и, положив ногу на ногу, растекается по стулу.

Следуя негласной традиции, Володя идет гулять в коридор.

Незыблемы и мертвы массивные кабинетные двери. Замочные скважины зияют небытием. И только у майора Галошина — свет.

— Николай Иванович, можно? До сих пор трудитесь?

— Разболтались совсем, — отрывается Галошин от пишущей машинки. — Мало того что на шею сели и ноги свесили, так еще и жалуются: начальник, диопмэ[2], в оскорбительной форме замечания делает. Я не рассказывал про рядового Федюнина? Служил у нас такой в части, диопмэ. Жаловался по любому поводу. Поддал ему сержант на зарядке, чтоб шевелился, — он сейчас же жалобу комроты на комотделения: «Во время проведения утренней зарядки, диопмэ, мне за то, что отставал, такой-то нанес удар ногой в левую ягодицу с нанесением легкого телесного повреждения». Тут же, диопмэ, — жалоба на комвзвода: «Когда доложил ему о случившемся, он ответил мне буквально следующее: „Мудак ты, Федюнин, отп…ть бы тебя надо”». В конце концов, диопмэ, взвыли все от Федюнина. Перевели парня кое-как в водолазную роту. Там он во время погружения запутался в рыболовных сетях, чуть не утонул. Вливает комроты бесчувственному Федюнину в рот спирт, чтоб оклемался, диопмэ. На следующий день — жалоба: «Комроты такой-то не только не провел со мной беседу о мерах безопасности, но и насильно напоил меня спиртом, который, между прочим, предназначен для промывки шлангов…»

— Гало-о-ошин! К редактору! — разносится по пустынному коридору голос секретарши.

 

Все двери в типографии — на пружинах. Это позволяет, переходя из цеха в цех, прикасаться к каждой двери не более одного раза. Хотя и этого достаточно, чтобы испачкаться. Каждый станок, выступ и типографский работник насквозь пропитаны черным. И сколь бы сонный дежурный по номеру ни уклонялся от косяков и засаленного тряпья на железных столах, в кабинет он неизменно возвращается меченный черной полоской в каком-нибудь неожиданном месте.

Линотипист заканчивает правку и бросает на простынь сложенной пополам газетной полосы разогретые стальные брусочки с зеркально отлитыми буковками на узких гранях. «Горячая новость», — приходит в Володину голову каламбур, делиться которым не с кем.

— Асипятка? — подмигивает ему Кобил-ака.

О чем он? Кто осип? Какая пятка? На узбекском, что ли?

— Я говорю: асипятка? — повторяет Кобил-ака, выгружая макет полосы на передвижной металлический столик.

Еще и еще повторяет, пока холодный пот не начинает проступать сквозь Володину рубашку, а глаза не застилаются тьмой. Надо сию минуту понять, чего хочет этот иссушенный трудом беззубый узбекский рабочий.

— Асипятка есть, говорю, или систая узэ полоса?

«Очепятка», — осеняет Володю. Кобил-ака шутит.

 

Пусто и темно в коридорах редакции. Мотылек бьется мохнатой мордой о тусклую гудящую лампу дневного света. Дверь в кабинет Галошина все еще приоткрыта.