— Я…
— А, ерунда! — Она снова махнула рукой. — Главное — ты здесь!
— Да, — сказал он медленно. — Я здесь.
Чем она здесь вообще занимается? Вот эта ее подруга — они куда-то ходили вместе. Куда? Ерунда, меня не было восемь лет, даже больше, как-то она ведь должна была строить свою жизнь… Хотя “жизнь” в данном случае неправильное слово. Ну, свое пребывание здесь. Какие-то знакомые? Друзья? Восемь лет — это ведь много. Или здесь время бежит по-другому? Она ведь совсем не изменилась.
— Я так соскучилась, Жека. — Она снова перебросила ногу на ногу, ухватила его за руки, прижала его ладони к своим щекам. — Так соскучилась.
— Да, — сказал он. — Послушай, а… где малыш?
— Какой малыш?
— Ладно. — Он покачал головой. — Не важно.
Это милосердно, подумал он, наверное, это милосердно. Тем более —
я же собирался забрать ее. Только ее. Он сказал, можно только ее, малыша нельзя. И если бы они помнили друг друга, если были бы вместе? Господи, я бы не смог. Я бы лучше сам остался. Кто бы это все ни устроил, он, этот кто-то, по-своему милосерден.
Стайка воробьев слетела в песочницу и стала возиться грудками в пыли, и он машинально подумал, что, наверное, будет дождь. Вдали гудела трасса.
— А как мы купались ночью, помнишь? — спросил он. — И нас чуть не арестовали пограничники.
— Да. — Она держала его за обе руки и смотрела ему в глаза. — Море светилось. Светящаяся пена набегала на берег, по всему берегу — светлая полоса. Море темное, небо темное и одна светлая полоска поперек всего. Прожектор водил лучом по небу. Как палец.
Она больно нажала на обрубок мизинца, и он, не желая убирать руку, сказал:
— Осторожнее. Наверное, еще не зажило как следует.
Она удивленно взглянула на него. Ресницы у нее были большие и мягкие, словно крылья бабочки. И ни капли краски.
— Ты что? У тебя всегда так было. Ты еще рассказывал, как упал с велосипеда в детстве на донышко бутылки, оно в кустах, розочкой, ну знаешь.
— Может быть, — сказал он неуверенно.
— Когда я тебя в первый раз увидела, — сказала она, — у Аглаи, я сразу подумала, вот это мой. Вот это для меня. А ты еще был с этой, с дылдой, помнишь. И я была с этим… И я спросила, где ты потерял палец, а ты сказал, что упал с велосипеда. И я пошла на кухню делать бутерброды, а ты пошел мне помогать, и мы стали целоваться, а потом эта твоя вошла, увидела, стала кричать, плакать и ушла. А мы остались.
— Да, — сказал он. — Некрасивая была история.
— Но мы ведь остались, — сказала она упрямо. — И не будем больше разлучаться. Никогда-никогда. Да?
— Мы и не разлучались, — сказал он хрипло. — Ты всегда была со мной. Даже когда я ездил в командировки, надолго, даже когда…
Он запнулся.
У нее ведь нет документов, подумал он, никаких. Ее не пропишут в Москве. Ее нигде не пропишут. Не возьмут на работу. Я даже не смогу поехать с ней к ее родителям, сказать им — вот, не плачьте, не надо. Или смогу? В любом случае нам прямая дорога в Малую Глушу. Или, в крайнем случае, в Болязубы. Ладно, разве я не был к этому готов?
Он вспомнил долгие зимние ночи, и то, как рано темнеет, и пустырь за окном, и поземку, стелющуюся по синему заветренному снегу, и холод, от которого отделяет только стекло в оконной раме. И одиночество, и усилие, с которым заставляешь себя делать самое обычное — разогревать купленную в кулинарии еду, умываться, чистить зубы, менять белье.
Может, ее папа все-таки как-то выправит ей документы? У него большие связи.
— А эта твоя подружка, — спросил он зачем-то, — с которой ты сейчас шла?
— А, — она вновь отмахнулась, — это Лилька. Дуреха. Никак не привыкнет, что здесь нужно слева восходить, и через четыре дважды в каждый второй… и прямо, а она круглит, круглит все время.
— Что?
Она пожала плечами и стала нетерпеливо покачивать ногой.
Ладно, подумал он, здесь вам не тут, главное — увести ее отсюда, все эти странности пройдут сами собой, я же только этого и хотел, все эти годы, когда я узнал, что можно, я заплакал, прямо там, в гостинице, в этой чудовищной “Бригантине”, где в холле сидели растерянные родственники погибших. Я заплакал первый раз за все это время, за все семь лет, я уже думал, что никогда не смогу больше плакать.
— Я пришел за тобой, — сказал он перехваченным горлом.
Она вновь повернула к нему чудесное узкое лицо:
— За мной? Я думала…
— Я заберу тебя отсюда. Я могу. Мне разрешено.
— Но я не…
— Мне разрешено, — повторил он. — Можно. Пойдем. Не надо ни вещей, ничего. Просто пойдем. Быстрее. Я не могу оставаться тут долго.
— Разве ты не тут останешься? Не со мной?
— Нет. — Он вновь обнял ее, потому что не мог отпустить ни на минуту, было просто приятно дотрагиваться до нее, до ее теплых плеч, теплых рук. — То есть когда-нибудь мы переправимся через Реку вместе. Держась за руки. Но сейчас, любимая моя, сейчас еще не время. Мы можем прожить целую жизнь вместе, вдвоем, она будет… ну, наверное, не такой, к которой ты привыкла, к которой мы оба привыкли, но это будет — жизнь. Пойдем, родная. Пойдем со мной.
Он слышал сам себя и подумал, что все это звучит донельзя сентиментально и потому фальшиво.
— Но я… — Она в растерянности глядела на него. — Но тут… мы можем… почему бы тебе не…
