Новый мир, 2008 № 09 - [14]

Портфель я обнаружил случайно. Также случайно открыв нижний ящик комода. Комод я еще не упоминал? Самый обычный. Прочный, тяжелый, вместительный. Комод никогда не дразнил моих шерлок-холмсовских инстинктов. Уж слишком в нем было все очевидно. Шарить в белье я считал неприличным. Нижнее отделение вообще не вытягивалось. Наверное, это меня искусило. Я выдернул его с визгом, который прошиб мою совесть до пота. Там оказались заботливые стопочки шкурок — кроличьих (сестре? да-да, на шубку, которая все шилась и шилась), цигейковых (тете? которая все полнела и полнела), а еще заманчивый холщовый мешок, который я старательно вытряхнул, с тем чтобы торопливо набить обратно. Обрывками, ленточками, тряпьем. Да, старая, запасливая жизнь. Но все-таки имевшийся опыт обшаривания углов предписывал мне прощупать и в темной глубине ящика.

Пальцы и теперь помнят, как ударились в твердое. Я выволок добычу бесцеремонно. Трупиков крыс я тогда не боялся. Наверное, то, что я увидел, видят влюбленные с первого взгляда. Только такого — я говорю о портфеле — и можно любить. Даже то, что он был небрежно сдавлен, прибавляло шарма.

Черные пластинки с зеленым отливом, бугры, по которым водишь и водишь пальцами, белесые чешуйки на днище — нажми сильнее и, кажется, порвешь, а какие прочные, как все скрипит и льется под руками, сколько жизни! Слегка выношенная ручка, усталая, как дедушка был усталый после десяти лет новой эры, т. е. в 1927-м. Он, наверное, знал, что не скоро переменят орду, что ему, пожалуй, не увидеть зарю старой жизни.

Беззаботной, беззлобной, беззубой. Спрятавшейся теперь в портфеле из крокодиловой кожи, раз вокруг правили крокодилы в овечьих шкурах. Как дедушка вышел в отставку (все-таки за несколько лет до кончины он начал прихварывать), так и портфель — с ним. Больше зубы портфеля не поблескивали в кабинете Дзержинского (в ту пору, когда пресветлый командовал путями сообщения) или в кабинете Цурюпы (который вел борьбу с цингой, уповая на свойства урюка). Портфель не клацал на них медными языками застежек, когда дед извлекал из него нужный прожект и чертеж. Крокодил стал глотателем архива.

Не думайте только, что мы пришли к кульминации сюжета. Никакого фокуса не предвидится. Тот, кто наблюдает крокодилов в зоопарке, бывает разочарован. Он не догадывается, что главный трюк в том, что такое зеленое бревно просто существует на свете. Поэтому ждать вытягиваний носа наивно.

Но даже если главный фокус — сам портфель, все-таки что он держал во чреве?

Там было много фотографий. Генерал в плетеном кресле. Ну конечно, толстый живот, ну конечно, плотные ляжки. Похрустывает под телом — с фотографии слышно! — страдающая лоза. Дача на заднем плане. В цвету черно-белый яблоневый сад. А вот дети в матросских костюмчиках на берегу моря. Не синего, а, конечно, Черного. И это, конечно, Крым. Разумеется, фотография дореволюционной поры. Но матросские костюмчики продолжали носить и в 1920-е, и в 30-е, а кто-то и в 50-е годы. Вы никогда не думали, что матросские костюмчики забрызганы детской кровью? Припомните, что они сняты с расстрелянного царевича.

Что там еще было уложено плотной пачкой, в этом портфеле? Фотографии с частного конского завода. Першерон, которого можно выдать за носорога. Пони, которого можно спутать с болонкой. Всякий раз, когда я видел пони потом в жизни, мне было стыдно за предательство селекции. Но ведь весь двадцатый век — предательство селекции. В данном случае я говорю о роде человеческом. Только крокодилов это не коснулось.

Их манеры не подвержены порче. А также их джентльменское отношение к женщине.

Помню еще фотографию фехтующих кадетов. Один из них, разинув рот в гримасе и прижав руку к печени, притворно раненый, упал на пол. Другой — с глупенькими усиками вверх — делает смелый выпад. После них вдруг вспоминаю кормилицу. Если вы слышали про молочные реки, так это о ней. Они текут под ее лифом. Если слышали о кисельных берегах, так и это о ней. Они колышутся на ее бедрах. Настоящих дворян вспаивали только крестьянским молоком. Теперь вы поняли, что значит та самая “народность”?

Кто бы ни был изображен там — коляска с безвестными мне седоками, похоже, что на Военно-Грузинской дороге; печальная красавица, запечатленная верхом на аргамаке в августе 1917-го (на обороте дата); старушка-— божий одуванчик, — которой выскрипывает отходную кресло-качалка; кто-то за тяжелым дубовым столом в уставленном чепухой кабинете; просто русская даль — пейзажный фотоснимок, — во всем этом, явно никак биографически не связанном, есть общее — беззаботность.

Дети беззаботно строят домики на песке; взрослые — беззаботно дурачатся. Разве могу я забыть фотографию белолицых дворянок, играющих на рояле не в четыре, а в шесть, нет, даже в восемь рук? Как смеются они, шестнадцатилетние, смеются жизни, такой же светлой, как луч апрельского солнца сквозь стекла дачной веранды! А та, что примерила шинель

и приложила ладонь к виску, салютуя юнкеру? А другая (уж наверное в

отсутствие мужчин) надела, как корсет, венский стул, просунув голову и руки сквозь гнутую спинку?