Новый мир, 2008 № 08 - [10]

С фотографии на меня глянул бравый русоволосый парень в военной форме с сержантскими лычками на погонах. Я сразу догадался, что это и есть младший сын Николай, по которому так безутешно скомнет Егоровна.

— Какой орел, — сказал я из уважения к старикам, разглядывая на снимке Колькины значки и петлички.

— Ой, что ты! Он такой боевящий был, — подтвердил мои догадки Иван Герасимович. — С малешенька со мной и в море, и на сенкосах.

Ребячье ведь дело ездить верхом. Старух не посадишь. — Хозяин многозначительно глянул на Клавдею.

— После армии мати сколько его уговаривала: “Оставайся, Колька, в деревне. Живи с нами”. Нет, ослушался родителей, укатил в город. А худо ли у нас в Вазице? Лес рядом, печку затопил и иди бери грибы. Опять же рыба в море и речке. Зверь всякий. Трава нарастет невпрокос. Только работай, живи да красуйся.

Старик помолчал и снова, видно норовя высказать свою давнишнюю заботу, заговорил, будто сам с собой:

— Молодежь-то так и валит гужом в город, все деревни опустошились. А кака така радость в городе? Я в прошлом годе в Архангельске встретил Ваську Юрьева с нашей деревни. Вот он давай мне свою городску жись нахваливать, а глаза у самого тос-кли-и-вые. Хвастат, а сам все про Вазицу пытат: да как на тонях сейгод, да ловится ли рыба, да крупна ли, наставлено ли сено, да кака трава наросла, да кто в деревни живет?

— Полно, дедко. Много ли ты здесь житья нажил? Вы не слушайте его. В нашей деревне поля-ти худы, одны горбы да окати, а земля сплошна

луда. Ничего уж хорошего тоже нет.

Герасимович, не ожидавший от бабки такого заявления, аж язык проглотил. Потом он начал горячо возражать, кипятиться и даже привстал из-за стола, распаляясь от этого бессмысленного спора. Мне стало немного не по себе от таких стариковских страстей. Но самое удивительное, настырная бабка нисколько не уступала хозяину.

Старик первый пошел на попятную. Он внезапно умолк и сел на лавку, устремив взгляд в какие-то неведомые дали. Затем, словно опомнившись, не закусывая, выпил и хмельно улыбнулся.

— А что, бабка, давай не будем помирать, а?

— А куды деваться? — опешила Клавдея, даже позабыв о споре. — Как не помирать-то?

— А вот так, не будем помирать и все! Будем жить, пусть молодые удивляются!

Герасимович смотрел на свою благоверную с видом мудреца, которому только что хлопнуло по темечку яблоком. Он, верно, и сам дивился своей причуде, а бабка, скосив глаза в красный угол, тихо причитала, крестясь: “От ведь, что еще скажет, что выдумат...” Теперь уже весь остаток вечера-— пока выносила на ледник рыбу, гремела на столе посудой, стелила мне на печи — она только и вспоминала слова старика: “От что сплетет ощеульник. От беда-то с им...”

Под Клавдеины присловья я забрался на печь и накрылся шубейкой. Пожалуй, лет двадцать я не леживал на русской печи. И вот теперь, словно наскучавшись по своему детству, снова с радостью обнимал горячие кирпичи, сдвигал в сторону старые надоедливые валенки, ворочался с боку на бок, кряхтел в темноте, как дед, умащивая ко сну уставшее тело.

В трубе, как раз над моей головой, прерывисто и настырно выл ветер. Он погромыхивал вьюшкой, ворчал, свистел свою вековечную песню, собравшись с силами, снова и снова прерывисто ударял в избяные стены. Дом наш тихо стонал в ответ, и мне казалось, еще немного, и он совсем сойдет с лиственничных стоек, уставших держать его целый век.

Я давно заметил, как сладко и хорошо думается в темноте и одиночестве. Чего только не придет в голову в такие минуты, но чаще всего, конечно, думается о счастье. В полусне все кажется, что вот оно, уже совсем близко, рядышком. Еще чуток — и ты выхватишь из расписного хвоста желанное перо. Но странное дело, как только приступит утро, только первая заря подпалит снизу облака розовым светом, так и рассыплются в прах все твои мечты и виденья. Кажется, вот оно, счастье, за этим речным туманцем, за этой лесной гривкой на мысу. Но только изготовишься, протянешь руку, глянь, а впереди еще один сосновый борок приковылял к реке, а за ним новый мысок с маяком на юру. А дальше опять река, которая налилась клюквенной спелостью и снова манит тебя к себе. И нет, видно, окрайка у этого бесконечного плаванья.

Пробудился я сразу, будто кто-то подтолкнул меня локотком в бок, желая доброго утра.

— Ну-ко поди прочь, полено лешево. А то запнусь за тебя и костей не соберу!

Выглянув с печки, я увидел, как Егоровна отодвинула ногой дровину и склонилась к шестку.

— Ишь разлеглась не у места,— продолжала она разговор с березовой чуркой. — Будешь под ноги пехаться, живо тебя в печь складу.

Мне было забавно наблюдать за старухой, но перемены, случившиеся в избе, удивили еще сильнее. Казалось, трудолюбивый домовой или десяток маленьких расторопных гномов всю ночь перекрашивали горницу в веселый ярко-желтый цвет. Всюду — на широких крашенных половицах, на высоком белом потолке, на старом буфете черного дерева, на длинных лавках возле стола и на самом столе, — всюду, куда устремлялся взгляд, было разбрызгано солнце! Оно било из распахнутых окон невесомыми золотыми столбами и, натыкаясь на препятствия в комнате, распадалось на миллионы осколков разной величины и оттенков.