Новый мир, 2008 № 07 - [56]

А через несколько дней мой муж прочитал в “Известиях”, что как раз в этот день у борсеточников был рейд именно в это время и именно на

Кутузовском и они очень даже успешно обчистили Лию Ахеджакову и главного редактора журнала “Крестьянка”.

А на следующий день за мной погнался по переулкам сумасшедший на “Москвиче”, которому показалось, что я, выезжая на Никитскую, его “подрезала”. Он стал мне сигналить, потом обогнал и остановился, перекрыв дорогу. Выскочил из машины и пошел ко мне. Я спокойно его ждала, думая, что сейчас мирно объяснюсь и все. Но он, квадратный, в спортивной шапочке с помпоном, в каком-то физкультурном костюме с олимпийским мишкой на животе, так яростно вращал глазами и размахивал монтировкой, что я в самый последний момент дала газку, объехала его и свернула в ближайший переулок. Но он погнался за мной — если можно назвать погоней стояние в пробке. Наконец я выехала на Воздвиженку и увидела праздно гуляющего и даже как бы скучающего гаишника, лениво поигрывающего своей полосатой палочкой, которую еще торжественно называют “жезлом”.

— За мной гонится сумасшедший! — закричала я, останавливаясь подле него и открывая на ходу дверь.

Он лениво и презрительно посмотрел на меня и сплюнул. Но из подкатившего сзади “Москвича” уже выскакивал тот ужасный физкультурник с ломиком и уже заносил его прямо на глазах стража порядка над моей машиной, и тут я рванулась с места, машина аж завизжала, и мститель остался один на один с гаишником.

И так было каждый день — что-нибудь этакое. Я даже стала думать: ну что, в конце концов, лукавому меня с таким упорством преследовать? Достаточно ведь просто оставить меня наедине с самой собой — такая у меня начнется “духовная брань”, раздвоение воли: одна часть говорит — хочу то, а другая — хочу се, прямо противоположное. Как писал кто-то из Святых Отцов, “неупорядоченная душа сама несет в себе наказание”. И вообще: где у меня те, условно говоря, “красные колготки”, которыми когда-то моя подруга раздразнила бедную Кику? Никуда я уже давно не лезу, духовных высот не штурмую — какие уж тут высоты! Мне бы хоть элементарные требования, предъявляемые к среднестатистическому члену Церкви, выполнить, и то было бы уже хорошо.

Монахи из издательства мужского Рождественского монастыря, куда я ездила каждый день, чтобы некоторые оригинальные греческие цитаты перепечатать на их компьютере греческими же буквами, зная о моих злоключениях, встречали меня вопросом:

— Ну, что такое там у тебя еще остросюжетное приключилось?

Так ведь непременно что-то приключалось, и я рассказывала, а они слушали с волнением и интересом, заключая каждый сюжетный поворот вздохом: “Искушение!” Наконец игумен Филипп сказал мне:

— Знаешь, я где-то читал, что не надо лукавого так… ругать. Не надо, не обостряй. Лучше вовсе его… не замечай. Говори себе, как благоразумный разбойник: “Я осуждена справедливо, потому что достойное по делам своим приняла” И помни — так Святые Отцы утверждали, — что никакое зло не может приключиться с человеком, если Господь не претворит его потом в нечто благое, и причем это будет не одно какое-нибудь благое последствие, а несколько, может быть, даже множество. Он как тот евангельский хозяин, который все равно соберет Свое даже там, где не сеял, не рассыпал!

И вот в самый разгар этих злостраданий и злоключений, в разгар этой какой-то “охоты за головами” мне вдруг звонят — и один человек, и другой, и третий, и даже четвертый — и сообщают, что мне присудили Пушкинскую госпремию. “Новый мир” выдвигал меня на нее уже несколько лет подряд, первый год, когда это было в новинку, я еще как-то интересовалась, но потом — просто выбросила из головы, ибо каждую весну повторялась одна и та же история: выезжаю я из своих ворот, а на шоссе стоит поэт Кублановский и голосует.

— Садись, подвезу!

Он садится, свежий, радостный, весенний, и сообщает мне:

— Слушай, а тебе опять Пушкинскую не дали. Такой-то получил.

И так каждый год, одна и та же картинка: поэт на шоссе, “садись, подвезу”, “а тебе опять не дали”. Просто “День сурка” какой-то. Удивительно! И ведь не то чтобы я то и дело — летом там, осенью, зимой, да той же весной — Кублановского вот так вижу, с поднятой рукой, вовсе нет. Забежит он на огонек — увидимся, а нет — так месяцами даже и не ведаю, где он.

И вот таким манером я и узнавала о том, что, собственно, ничего не произошло, все тихо-спокойно. Ну, не произошло и не произошло, я уже и не вникала, даже и не знала, кто там в этой комиссии заседает, что за народ. И вдруг — удалось. Тут, конечно, я порасспросила, кто там заседал, пошла и заказала благодарственный молебен и всех — не важно, кто был против, кто за, — записала по именам.

“Ну, — подумала я, — вот как Господь приободрил меня в моих скорбях. Слава Богу, есть еще люди, которые помнят обо мне!”

Небо посветлело сразу. Солнышко апрельское выглянуло. Птичка запела. Мама стала приходить в себя. Мой муж домой вернулся. Дочка забрала из больницы своего страдальца. Гениальный компьютерщик Гриша, просидев неделю над моим компьютером, восстановил всего “Максима Исповедника”, и цитаты мне позволили вставить прямо так — в переводе с французского, поскольку оказалось, что многое из Святых Отцов, в том числе и кое-что, процитированное Ларше, вообще никогда не переводилось на русский. И денег мне отвалили за этот скорбный труд сполна.