Малый Андрюшка смолк. Услышал родной голос, прижался к живому человеку, почуял тепло и защиту, почмокал губенками и заснул.
Старая женщина стояла посреди темной кухни, слушая легкое дыхание малыша, и вдруг ясно поняла: “Надо решиться”.
Под этой же крышей, на непривычном ложе, в духоте, не мог уснуть и гость городской, Илья. Он слышал молитву бабушки, потом лепет малого племянника, спросил:
— Может, его покачать? Давай
я посижу, а ты ложись.
— Он заснул, — ответила старая женщина, укладывая малыша. — Теперь до зари будет спать. Он — спокойный.
Но, уложив правнука, ложиться она не стала, а подошла и села возле внука, в ногах его, и сказала мягко и ласково:
— Моя сына, не возьми в обиду, но тебе лучше уехать. Пирожков напеку, отзавтракаешь — и поезжай с Богом. Своим отвези привет, спасибо за подарки, но нам лучше пока не знаться. Боимся мы, моя сына. Как пошли эти поголоски: миллионщики, богатеи. На чужой язык аркан не накинешь. Волочат и волочат молву. Ты вот ныне приехал, спасибо тебе. Но такая богатая машина, враз углядели. Охрана при тебе. Но она — до поры, сам знаешь. А нам тем более. Какая у нас оборона? Живем, как волки, посеред степи. Случись беда, круг меня — детва малая. Об ней сердце болит. Кто поможет, до кого дошумишься? Время ныне какое: с ума люди сходят, за копейку на все пойдут. У нас на Скитах намедни сказнили бабку. До смерти истерзали.
— На Скитах?.. На каких Скитах? — еще не веря, спросил Илья и замер.
— На хуторе. Скиты называется хутор. Это — по-старому. В старые времена там монахи в пещерах спасались. Жила на Скитах бабка вроде меня. Да она помоложе. Сынок у нее — в городе, при деле, богатенький. Поставил ей дом, большой, кирпичный, прямо дворец. Да разве это спасенье? Налетели, терзали бабку, чего-то искали: деньги ли, золото… Полы поднимали, стены били. Погубили старого человека. Такая страсть… Ты пойми, моя сына, за себя не боюсь. Ребятишки… — вздохнула она. — Об них забота. Ничего нам не надо, спаси Господь, ни богатства, ни больших денег. Жили своими руками — и проживем. Работать привычные. Огород, скотина, птица. Клава к зиме, может, почтальоншей устроится. Ей обещали.
И Колю вроде тоже обещают взять, по столбам по этим, по связи… Кусок хлеба есть. Картошка-моркошка своя, корова… Нам лишнего не надо. Лишь покоя у Господа просим. Для всех. И для тебя, моя сына. Обиду не держи. У вас — своя жизнь. Дай вам Бог… Живите. Детушков заводите. Пора. Тебе Андрюшка по сердцу, я вижу. Это просит душа. И Алеше давно пора семью завесть. Это — радость, моя сына. Все у вас есть: крыша над головой, сладкий кусок, одетый-обутый, живи да радуйся белому свету. Чего вам еще не хватает?
— Ума… — тихо ответил Илья.
— Може, и так, моя сына. Не знаю. У вас своя жизнь, у нас — своя. — Она говорила тихо, спокойно, все более утверждаясь в своей правоте. — Мужики наши, слава богу, к бутылке не прикладаются, рабочие… И Коля, и Вася. Приезжают, сразу — в дела. Сена много. Соломы запасли. Просяной — целый прикладок. Скотина ее так хорошо ест, лучше сена. Осенью тыквей навезут, арбузов. Подсолнушка заработают, это — для масла. Шиповнику много собирают, шиповник — в цене. Рыбу ловят по осени, раков приловчились ловить. Хорошо раков берут. Оттель да отсель — так и сбивают копейку. Думают в станице домик купить. Там легче прожить. Там — дорога, асфальт. Там для ребят — школа. Учиться будут с приглядом. Иначе ныне нельзя. Сколь молодых погубилось. Может, и даст Бог, купят домишко. Пусть плохонький. Хороший теперь не укупишь. Подлатают, подделают. Они — рукастые. Будут жить. А я уж здесь… Поместье не кинешь. Будем жить помаленьку. Лишь бы дали покою. Не трогали нас. Мы проживем… Ребятишек поднять. — Она говорила, рассказывала. Ей так хотелось родным помочь. Оттого и просила Господа. Не для себя. Она устала, но напоследок хотела помочь своим в трудную пору. И лишь потом уйти на долгий отдых, к родным, которые ждут ее и никак не дождутся. Родный папушка… Мама… Бабаня… Миша… Малая сеструшка Вера… Сегодня их вспомнила за столом, за разговором. Но это — лишь капля из долгого
века, в котором еще и война была, снова голод и холод, и снова боль. — Мы проживем. Лишь бы не война. И нехай нас не трогают. У нас своя жизнь.
Она говорила, городской внук слушал ее, но и другое из ума не выходило.
Хутор Скиты… Это было так неожиданно, больно. Будто бы стало все забываться: заточение, страх, словно уходило глубже и глубже, почти не чуялось. И вдруг объявилось. Явственно, словно рядом, из темного угла, кто-то шептал: “Есть у меня мама… Съезди на хутор Скиты. Скажи ей. Пусть думает, что я — живой. Хутор Скиты, на Дону, там ее все укажут. Дом ей построил… Пусть живет долго”.
Темнота ночная под низкой крышею похожа была на тьму заточенья. Хорошо, что бабушка рядом сидела. Она говорила и говорила, словно баюкала, и отступал страх. Невеликие оконца кухни светлели. Рядом, через проход, тихо спал мальчик, иногда совсем по-взрослому всхрапывая. Сразу вспоминались его улыбка, доверчивые глаза, нежное горячее тельце. Вспоминал дневное — и невольно улыбался. А ведь хотелось плакать.
