— Все уже хорошо... Все позади. Ты жив и здоров.
— Так что же было?
Не отвечая сыну, мать достала зеркало и, улыбаясь, сказала:
— Погляди, какой ты красивый... Или это не ты?
Невеликое круглое зеркало выказало лицо, конечно, знакомое, но в чем-то чужое, с провалами лихорадочно светящихся глаз.
Илья отвел рукою зеркало и повторил:
— Так что же случилось? Что это было?
С лица матери стерлась улыбка, и оно стало гладким и белым, словно маска; на выпуклом лбу — ни морщинки, и серые глаза глядели строже, холодней. Это вернулось прошедшее.
— Тебя ударила молния, — сказала мать. И, повторив, подчеркнула: — Ты понял? Молния тебя ударила. Но ты выжил, слава богу. И слава тебе, что ты сумел выжить.
— Подожди, подожди... — недоуменно проговорил Илья. — А как же? А что же?.. — Он боялся даже произнести то страшное, которое, конечно же, помнил. Он еще не до конца поверил в нынешнюю сказочную явь. А вдруг все это — лишь долгий, крепкий, но сон? Произнесешь страшное, и все нынешнее исчезнет: мама, постель, комната.
Произнести он боялся и глядел, вопрошая, в глаза матери. Она повторила:
— Тебя ударила молния. Но ты выжил. Все остальное — бред. Ты дол го не мог прийти в себя. Долго, — провела она рукой по лицу сына. — Но ты, слава богу, выжил. А теперь выздоравливай.
— Да, я помню, — поверил Илья. — Начиналась гроза...
Он действительно помнил: ветровой шквал, гудящие маковки тополей, пыльный вихрь на асфальте и первые крупные капли дождя большими черными кляксами. А потом — провал памяти. Словно удар. Удар молнии.
Конечно, он помнил начало грозы. Но как забыть все иное, которое еще рядом? И мама рядом. Но почему она смотрит так?..
Дверь отворилась, впуская седовласого доктора, чей мягкий баритон, казалось, заполнил комнату, не оставляя места звукам иным.
— Проснулся, молодой человек... Замечательно! Проснулся, и сразу у него вопросы: как дела в Ираке и каковы цены на нефть на лондонской то варно-сырьевой бирже... И еще про Фиджи... Как там прошел референдум? А нас должно сейчас интересовать одно: еда, крепкий сон, еда, крепкий сон... Еда... Еда... Еда... — повторял он настойчиво.
И сразу в комнате запахло едой: острый дух крепкого горячего куриного бульона и поджаристой корочки куриных же котлет. Это, негромко позвякивая, вкатилась тележка с накрытыми судками.
— Еда... еда... — мягко, но настойчиво повторил доктор. — Еда и со-он, — протяжно пел он.
И молодой человек, мгновенно и напрочь забыв вчерашнее и сегодняшнее, почуял животный и, казалось, неутолимый голод.
Серебристый поднос, на нем — фарфоровая чаша с желтым бульоном в золотистых блестках, хрупкие гренки; и сочные котлетки: розовая корочка и белая брызжущая пахучая мякоть.
Быстро пришла сытость, а с ней усталость, липкий пот и сон. Но он успел услышать голос доктора, услышать, поверить, и душа пропела счастливое: “Это была молния. Удар молнии. А все остальное — бред...” Пропела душа, успокоилась, погружаясь в долгий молодой целительный сон, которому не мешали обычные хлопоты: температура, давление, уколы, влажные теплые салфетки, врачующие исхудавшее тело.
— Вот и все, — теперь уже тихо, для матери, сказал доктор. — Еда и сон. И больше ничего. Сегодня проснется, его поднимут и прогуляют. А завтра сам поднимется. И будет в парке гулять. Еда, сон, прогулки. Через неделю можно уехать. Поезжайте, с богом, подальше, подальше... И все успокоится, и все забудется... — Мягкий, но настойчивый голос доктора молодой человек слышал сквозь сон, и верила душа: все забудется...
И материнское сердце верило: все успокоится. И как было не верить, когда, после стольких страданий, снова рядом, вот он — дорогой ее сын, такой молодой, такой красивый. Ему жить и жить. Конечно же, все забудется...
Глава III
“У НАС УМА НЕТ...”
Все и впрямь получалось, как добрый доктор внушал: еда, сон, прогулки... Сначала в четырех стенах, потом — на воле.
Невеликая, в три этажа, больница, построенная во времена прошлые для областного начальства, уютная эта больничка размещалась в парке, среди старых лип, тополей да вязов, и от мира внешнего, городского укрывалась, словно стеной крепостной, высоким глухим забором, сложенным из камня песчаника.
Неделя пролетела быстро. На раннюю утреннюю прогулку, видимо последнюю в житии больничном, отправился Илья не один, а с человеком знакомым — по дому сосед: седовласый, роста немалого, тучноватый, всегда приветливый.
Он объявился здесь день ли, два назад. Признал Илью, но, слава богу, ни о чем не расспрашивал. Разговорились с ним неожиданно — и вовсе не о бедах да хворях — возле большого книжного шкафа, который стоял в больничном холле, а возле него — столик да кресла. В просторном шкафу книг было много. Все более детективные и “дамские” романы, которые нынче недорого покупают и, прочитав, оставляют без сожаленья.
Здесь, возле книжного шкафа, а потом прогуливаясь в просторном, светлом, зеленью украшенном холле, и случился разговор, а точнее, рассказ занятный.
Илья копался в книгах. Сосед спросил:
— Пушкина здесь нет? Илья ответил с улыбкой:
— Вряд ли. Детективы в основном и любовь.
— Надо бы Пушкина... Да, да... Именно Пушкина. — Он даже пальцем погрозил: — Великий поэт. А мы его не читаем. Всякие там трень-брень. Пушкина надо читать и понимать его! — возвысил он голос. — Я и сам, признаться, дурак. В школе когда-то учили. “Буря мглою небо кроет...” А потом... — махнул он рукой. — Все забыл. Но случай помог. Вот послушай...