Новый мир, 2008 № 01 - [45]

Через деревню непрерывно гнали скот, преимущественно коров, причем недоеных. Они душераздирающе мычали, все! Погонщики ходили по домам, просили подоить, никто не выходил, стадо уходило за село. Мой отец за день отдаивал прямо на землю не более двух-трех коров. Себе за неимением посуды надаивал миску и утром, и вечером. А стада все шли и шли. Какая-то жуткая картина бесконечного коровьего рева.

Вскоре мы вернулись в Толстый. Осень. По дороге из Михайловского в Черемисиново через Толстый идут непрерывной вереницей полусолдаты и совсем гражданские оборванные мужики: немытые, в драной обуви, голодные. Через каждые пять минут кто-то из них выскакивает из толпы, быстро подбегает к нашему дому с одной и той же фразой: “Вам патоки не треба?” Видимо, они проходили через какой-то сахарный завод. Мы закрывали двери, теперь они стучали в окошко с тем же вопросом. Несчастный голодный народ! Это шествие длилось и днем и ночью не менее двух-трех суток. Затем все смолкло и наступила леденящая душу тишина. Нигде ни звука. Только днем и ночью дымили и пылали скирды подожженной ржи, пахло горелым зерном.

Жители, да и мы тоже ходили на поля, набирали вязанки, дома их пытались молотить палками — зерна набивали буквально по несколько стаканов и в конце концов забили этой рожью все чердаки на топку зимой. Потом вдруг откуда-то появилась небольшая воинская часть хорошо одетых солдат и офицеров. Они ходили по домам, проверяли чердаки, подвалы, погреба. Войска НКВД. Вот эта армия была сыта, одета, обута. И непосредственно у нашего соседнего дома в стожке сена на огороде нашли двух ребят, забрали документы и тут же расстреляли. Это был первый ужас войны. На наших детских глазах только что были живые люди, и вдруг — трупы. Все это произошло буквально в считанные минуты, очень оперативная работа… На второй день наши женщины закопали расстрелянных в конце огорода, поставили там в виде памятника два больших камня. Кто они, чьи матери будут лить слезы и во время войны, и всю оставшуюся жизнь…

Ра в 1941 году окончил девятый класс и с приближением фронта пошел добровольцем в армию. Несмотря на свой истинный патриотизм, прощался он с домом очень тяжело. Уходя из деревни, он садился на бугорок проститься, сидел и всю ночь плакал, утром возвращался домой. И так два раза. Пока мама ему не сказала — я больше этого не выдержу.

Как-то под вечер со стороны Михайловского стал доноситься необычный шум, грохот машин и мотоциклов, чужая гортанная речь, и наша деревня оказалась забитой немецкими фургонами, легковыми и грузовыми машинами и мотоциклами. Что у немцев столько техники, мы даже не представляли. Каждая хата набита солдатами.

К нашей школе немцы подъехали прежде всего. Все чердаки у нас были забиты соломой, офицер начал спрашивать — нет ли там кого в соломе. Выстрелил по два раза в ту и другую сторону чердака, и когда отец спросил его, не говорит ли он по-французски, разговор пошел спокойнее.

Живший у нас офицер-немец иногда разговаривал с отцом на французском, играл в шахматы, но, поскольку немец всегда проигрывал, отец стал бояться: в гневе еще расстреляет… и эти игры прекратились. Солдаты, узнав, что отец — учитель, поражались его внешнему виду и одежде. Было очень обидно, когда один немец другого спрашивает, кто он, а тот отвечает: Lehrer — учитель (я уже знала некоторые немецкие слова), и такие презрительно-удивленные усмешки по поводу его арестантской одежды и нашей нищенской жизни. Офицер куда-то отбыл, а солдаты оставались у нас до весны. Никаких зверств ни у нас, ни во всей деревне не было. Напротив, иногда, когда они обедали, а мы, как голодные галчата, сидели на печи, к нам вдруг летела буханка черствого немецкого хлеба. Когда им нужен был стакан, они просили “маленький стеклянный чугунок” и пили свой шнапс.

К весне под городом Щигры стала слышаться канонада, немцы отступали. Как-то незаметно все они ушли, и так же незаметно появились наши войска. Фронт остановился за Михайловским, это в шести-восьми километрах от Толстого. У нас в школе разместился полевой госпиталь. В классе — операционная, в кладовке — трупы и отрезанные ноги или руки. В учительской — врачи, нашу комнату всю застелили соломой, и после операции раненых клали к нам рядком на пол. Подводы (машин не было ни одной) непрерывно привозили и увозили дальше в тыл легкораненых, а раненных в живот оставляли у нас. Ни кроватей, ни подушек, ни простыней — ничего этого и в помине не было. Солдат было много, они лежали вплотную друг к другу и даже не стонали. Их не кормили, видимо по медицинским показателям, давали ли воду — не припомню. Медсестры — измученные, немытые, с черными от усталости и грязи лицами — приходили из операционной, валились под ноги раненым и тут же засыпали. Ровно через два часа их будили, им на смену приходили такие же замученные девочки. Я всю жизнь не переносила и не переношу никаких пошлых разговоров о поведении женщин на войне, меня бросало в ярость, я готова кинуться в драку, если кто-то говорил о них мерзости.

Отдельно на кровати лежал офицер, раненный, вероятно, в живот. Он, видимо, был безнадежен, к нему зашел какой-то комиссар, стал с ним говорить и повторил несколько раз: “Зато мы знаем, за что умираем”. Как только он ушел, среди лежащих солдат поднялся такой мат, что слушать было невозможно. “А мы-то за что умираем... за палочки вместо хлеба, за тюрьму, если опоздаешь на пять минут на работу, за родителей, подохнувших в Караганде”.