Возраст, когда конфеткою из дерьма
не обмануть: ах, детка, скушай сама,
и когда в ответ на слова: “Я о вас наслышан”, —
выбегаешь в сени к своим навостренным лыжам,
пуще жизни и смерти боясь лобовых атак.
Но это я так.
Возраст, когда и возраст уже не возраст,
а только небо — небо в высоких звeздах,
а только море — море в тарелке супа,
где утонуть бы — только, наверно, глупо:
вытащат всe равно… ведь у них черпак!
Но это я так.
Пол
Ох, не смешите, пожалуйста: я с бородою,
а борода бывает вы знаете у кого.
Я от нее, конечно, не молодею,
но насчет пола… выгляжу стилевo.
Если же кроме шуток, то, кроме шуток,
нету у нас ничего — разве печка на колесе,
ибо весь мир наш веселый безалаберно шаток
и ужасно мы в нем разнополые все.
Пол на поле, значит, и полом же погоняет —
и полами размахивают пальто!
Так что, если пробки перегорают и огня нет,
очень трудно диагностировать, кто есть кто.
Говорят: мужчина, а он алкоголик,
или женщина, а она трезва… —
вместо крестика иногда приходится ставить нолик
или вписывать какие-нибудь слова:
скажем, пол — “растительный” или, напротив,
он “геометрический”, как узор…
впрочем, можно жизнь прожить — вообще не увидев
половины полов в упор!
Но на всякий случай я с бородою,
а борода бывает вы знаете у кого —
и от этого выгляжу под стать чародею,
то есть бороду использую целевo
и брожу по свету — бородатым, весeлым,
извлекая из воздуха за сюрпризом сюрприз,
и кичусь перед всеми своим редкостным полом,
хоть ты тут застрелись!
А когда вечерами возвращаюсь по шпалам,
то задумываюсь — правда, далеко не всегда, —
для чего нам пол и что будет с полом
в тех краях, откуда светит звезда.
Национальная принадлежность
Тут всe захламлено и слишком много сложностей,
тут все обломки и осколки, воют волки,
и магазин национальных принадлежностей,
и переполненные полки,
и непонятно, где у нас дневная выручка,
и сдача кончилась, и касса не фурычит,
и продавщица — хоть и западная выучка —
все время врeт и только голову морочит.
Вчера татары прискакали на конях
и ускакали, увезя с собой коньяк,
а нынче утром два потомка Меровингов
сгрузили прямо магазина посреди
пятнадцать ящиков картонных бумерангов —
теперь их пруд пруди.
Да, персы некие уже давным-давно
свалили здесь не то сукно, не то рядно,
а греки — груду износившихся шезлонгов,
и слитки золота, и прочее руно.
Тут всe запущено, пыль толщиною с палец,
и света нет, и на корню засох товар,
часы с кукушкою сто лет как надорвались,
кукушка сдохла, и кукует самовар.
Камин дымит, но до камина нету дела
ни продавщице, что внезапно охладела
тут ко всему, то есть ко всей этой фигне, —
ни уж тем паче мне.
Я ненадолго тут: взглянуть, и удивиться,
и усмехнуться (дескать, вот ведь старый хлам),
и безмятежными очами очевидца
пошарить — в общем-то, лениво — по углам,
и, рассмеявшись, дать отсюда стрекача,
под роем стрел из басурманских луков горбясь.
Я кто… да тот, кто весь в бегах и чья
национальность неразборчива, как подпись.
Семейное положение
Такое вот положение, что как бы и… нет,
а было когда-то — да, но прошло без следа,
хотя, вероятно, где-то остался след.
Да некому больше по следу идти туда.
Такое вот положение: положили в чем был,
а был — в рубашке, не то б лежать нагишом!
Устроим поминки… нет, лучше устроим бал
тому, кто, живым уйдя, неживым ушел.
Железные были кольца, но Генрих знал,
что кольца — они падут, как дадут сигнал:
и лопнули кольца все, кольцо за кольцом, —
с хорошим концом.
Мы все тут одна, железная мы семья,
мы все тут друг другу жeны или мужья,
но кольца нас держат, как Генриха, до поры…
до первой горы:
повозку тряхнет на горе — и падет кольцо,
и больше друг друга уже не узнать в лицо,
и к нам подбежит прощаться наше вчера:
пора.
И солнце взойдет, и уйдет из-под ног земля,
мы все тут друг другу перекати-поля —
такое вот положение... нет корней,
и, в общем, не важно, кто кого мудреней.
Лошадка дорогу знает, лошадка ржeт,
а то, что когда-то жгло, уж давно не жжeт —
мы все тут друг другу забытые небеса
и старые адреса.
Хотя, вероятно, где-то остался след,
но я в этот след — ни-ни, ни одной ногой:
лежащий там клад оказался не мой клад —
такое вот положение, дорогой.
Образование
Образован из обычного пара и табачного дыма,
из старинной французской песенки вроде frиre Jacques,
из идеи о том, что не мы были изгнаны из Эдема, —
и на всe это сверху надет дорогой пиджак.
Длиннополость делает его похожим на саван,
но в карманах — всякая небесная благодать,
из которой я тоже, стало быть, образован —
как пить дать:
два стеклянных шарика, они влюблены друг в друга,
золотая тесемка от подарка на Рождество,
непонятно чем и зачем исписанная бумага,
жестяной пропеллер — точнее, две лопасти от него,
маленький Будда, найденный под ногами,
но улыбающийся во весь рот,
описание одного хитроумного оригами,
пустой блокнот,
телефонная карта от потерянного телефона,
лакричный кружок,
последнее предупреждение из Минфина,
пастуший рожок… —
и, как всегда, никаких документов,
подтверждающих, что я образован из этого всего,
но есть копенгагенский адрес двух уличных музыкантов,
готовых засвидетельствовать мое с ними родство,
то есть близость структур, то есть сотканность из материй
хоть непрочных, но вечных — типа тщета, тоска.
