“Всем, кому что-либо известно о местонахождении этого человека, а также свидетелей преступления, просим немедленно обратиться в ближайшее отделение милиции или позвонить по телефонам…”
Номера были набраны настолько крупно, что, когда свет падал на доску, цифры бросались в глаза первыми.
41
В тепле наваливалась дрема, я падал на кровать в ботинках. В те короткие промежутки, когда мне удавалось заснуть, мне снился один и тот же сон. Во сне я просыпался, подходил к входной двери. Поворачивал ключ и слышал, каконудаляется по коридору.
Кто этот человек? Я знал только одно: если дверь откроется — конец. Я не умру или погибну, а растворюсь в чужом. Навсегда стану его частью.
Это и было самым страшным.
…Следующее утро провел у церковной ограды, как обычно в последнее время.
Слушал сплетни бомжей и нищих. Или наблюдал за прихожанами. Последнее время меня интриговали православные девушки. Бескровные лица, минимум жестикуляции. Притягательны внутренним, скрытым магнитом. Чтобы представить такую в постели, надопоработать воображением. Зато дальше идеткак по маслу.
В остальное время смотрел, как рабочие прокладывают отопление.
После бессонных ночей я чувствовал себя здесь в безопасности. Ни о чем не думал, дремал на солнце.
За время стройки траншея пересекла улицу, вскрыли церковный двор. Экскаватор убрали, рабочие махали вручную.
— Стоп машина!
— Бери слева, вытаскиваем.
Покряхтели, кто-то присвистнул:
— Трындец, ребята….
В тишине слышалось мужицкое сопение и как на дно падают комья.
— Твою мать, только этого не хватало…
Пауза, чиркнула зажигалка.
— На Пыжах недавно тоже вскрыли…
Я очнулся, стал вслушиваться.
— Эксгумация, комиссия — неделю возились.
— Бляха… — Злобный шепот.
— Значит, так, — вступил старший.
— Вынимаем, закладываем — и на место, как было.
Снова тишина, зажигалка.
— А хули? В плане-то не значилась…
С шумом выдохнули дым.
— Покойника трогать не буду!
— Не ссы на ляжки, комсомолец!
— По-церковному что-то написано…
Они завозились, дело пошло.
— Епитрахиль, мать его за ногу!
— Ватник давай, ватник!
— А чё мой? Чё сразу мой-то?
Ругань, хохот.
— Тот же бомжара, вид сбоку.
Из траншеи показалась каска, черноглазый весело оглядел двор. Я сделал вид, что сплю. Когда открыл глаза, у ограды приткнулся куль. Не веря глазам, я придвинулся, заглянул под кепку.
На меня смотрели пустые глазницы.
42
Никаких программ в телевизоре не было.
Щелкая пультом, прыгал с одной пустоты на другую — как вдруг один канал ответил.
На экране появилась бежавшая навстречу дорога. Обычная зимняя дорога, по бокам которой тянется обычный еловый лес, как будто снимают глазами водителя. В течение получаса на экране ничего не менялось. Дорога, сосны. Узкие речки, и снова дорога, петляющая сквозь заснеженное пространство. Время от времени в полях мелькали деревни, погруженные в зимнюю спячку. Безымянные поселки с водонапорными башнями. Полустанки и снова лес, лес. Где его снимали? Когда? По картинке определить невозможно. Вчера, а может быть, полвека назад.
43
Проснулся около полуночи, стал собираться.
На экране телевизора наступили сумерки, снег летел на лобовое стекло, как стаи планктона.
В “Апшу” пусто, только напротив меня устроилась девушка с компьютером. Я невольно стал следить, как ловко бегают по клавишам ее пальцы. “Как насекомые”.
Иногда она отрывалась от экрана, оглядывала зал — недоумевая, что она здесь делает. Кто эти люди. Останавливала взгляд на мне — изучающий, пристальный. И вместе с тем невидящий, как будто меня нет за столиком.
Странное лицо! Чем дольше я всматривался, тем больше меня интриговали плоские скулы. Большие и распахнутые глаза. Что именно заключалось в ее безбровом взгляде? В узких губах? Мне нравилась широкая переносица, улитки ушных раковин. Казалось, ее внешность составлена из фрагментов; как будто части лица взяли из разных касс. И можно разглядывать каждую в отдельности — гадая, какому лицу она принадлежала раньше.
Ровно в два ночи к собору подвалила компания, но это были подвыпившие люди из кафе напротив. Роняя шапки и варежки, долго прощались, заполонив улицу. Чуть позже в переулке появился мужик в кроличьей шапке. Не оглядываясь, он по-хозяйски толкнул церковную калитку. Через минуту туда же прошмыгнул другой, потом еще.
И я просто повторил то, что видел.
В нос ударило чесноком и сырой известью. Когда глаза привыкли, различил предбанник, разделенный стеклянными перегородками. Уронив голову на тетрадь, под лампой спал сторож. За спиной на топчане лежал другой, укрытый свежим выпуском газеты “Сегодня”.
Я открыл еще одну дверь — судя по звуку, над головой своды.
— Николай Аполлонович! — раздался из темноты негромкий женский голос.
— Вы, что ли?
— Кулёма!
Она тихо засмеялась.
— Ладно, давайте за мной!
Подсвечивая мобильником, женщина скользнула вдоль стены. Я что-то промычал, стал рыться в карманах.
Стены второго яруса уходили под купол, на котором виднелись остатки росписей. Вдоль стен стояли гигантские полки или стеллажи. На них стопками лежали не то фолианты, не то огромные папки. А может быть, картины в рамах.
Спрятавшись между шкафами, услышал голоса. Они доносились из левой башни. Среди перекрытий и балок мерцал огонь лампы или свечки.
