Новый мир, 2007 № 09 - [40]

Потом она прожила обычную жизнь, да, обычную, среднюю женскую жизнь — с родами, абортами, замужеством, изменами, которых стараешься не замечать, хотя в молодости не тише подруг кричала: “Я бы не стала терпеть! Я — нет!”, с последним, под занавес, романом в тридцать пять, когда кажется, вот оно, поздно, но ничего, ничего, что поздно, и страшно разрушать все уже построенное, но придется разрушить, а потом с какими унижениями и для каких ужасных приступов ненависти с обеих сторон склеить, с болезнями, своими и детей, когда зимой целый день горит отвратительный желтый электрический свет, и, встав утром, первым делом хватаешься за шприц с антибиотиком… И какая, скажите, разница, Сергей Григорьевич, кем она работала: патентоведом или учительницей, чертежницей или паспортисткой, бухгалтером или библиотекарем? Зачем вам это знать? Неужели вам это интересно, если даже она не запомнила, как прошли эти тридцать пять лет? Почти ничего не запомнила, кроме одного: “Было очень тяжело”. Правда, любопытно, Сергей Григорьевич: влюбленный человек, занятый своими настойчивыми мыслями об одном, ничего вокруг не видит, но и живущий без любви тоже не видит ничего: кто же тогда на все это смотрит, спрашивается? И почему оно не рассыплется от такого невнимания? Скажете: не у всех такая холодная и короткая, такая февральская память? Не у всех. Но у других и носы другие. А почему тогда жизнь обычная, если нос? Не знаю, это не ко мне.

Не запомнила-то она не запомнила, но кое-чему, конечно, научилась. Все это были истины очень простые — в основном запреты. Некоторых вещей ни за что и никогда делать нельзя. И еще: тех, кому можно смотреть в глаза, не больше, чем тех, кого можно целовать в губы. То ли соблюдение этого нехитрого правила, то ли присутствие рядом детей, невольно оберегающих мать от недоброжелательных взглядов, долго ее выручало. Она часто вспоминала ту смешливую парочку и корила себя за злобное пожелание, даже ходила в церковь с Лизой Селиверстовой, даже потом надеялась их встретить, убедиться, что нет, не сработало. Но это она безвыездно жила в том же доме, а люди уезжали, приезжали, менялись квартирами — в общем, мигрировали.

Через тридцать пять лет началась вторая очередь пыток. Болезни перестали быть понятными и обычными, такими, о которых можно рассказать и которые лечат. “Женщина, я всем это говорю, — внушала строгая, но справедливая седая старуха в кабинете № 315, — вы должны привыкнуть к этому,этобудет долго, несколько лет!” “Сволочь!” — думала измученная и немолодая девочка, но врачиха была не сволочь, она просто очень гордилась, что сама уже прошла через это, и ничего, видите, жива, пахнет старческим потом и не замечает этого запаха, и когда рухнет прямо в своем кабинете в паралич, то коллеги и больные скажут: “Хороший врач была Раиса Петровна, теперь таких нет”. Эта мысль сразу тянула за собой воспоминание о любимой учительнице музыки, которая умерла очень старой, прожив всю жизнь в одном городе, в одном районе, в одном доме, и перед смертью лет пять лежала без движения, издавая иногда нечленораздельные звуки, а ее невестка, девочкина одноклассница, бледная худая женщина с каким-то прямо чахоточным румянцем ходила по комнате, сжав голову руками, и сквозь зубы цедила: “Не могу, не могу больше”, и все понимали, чего именно она не может.

Она шла к той же самой остановке — около нее построили поликлинику. За анализом крови. Был чрезвычайно теплый август, но ей теперь часто бывало холодно, и она втянула шею, понимая, что, кроме этого липкого холода, больше ждать нечего и что жизнь все-таки сродни лазанью по канату в выстуженном, но тем не менее душном спортзале. И посетила ее, конечно, мысль “за что мне все это”. Зачем эта внезапная тошнота, ледяные руки и ноги, вкрадчивые шорохи в затылке, и почему в два часа ночи, уже одуревшую от бессонницы и, казалось бы, готовую уснуть, ее неудержимо тянет на кухню, прямо гнет в дугу зверский голод, и какое это, не правда ли, омерзительное зрелище: немолодая растрепанная женщина в ночной рубашке лихорадочно режет сыр и жадно запихивает его в рот, а потом и хлеб, и что там еще есть, уже не остановиться… и при этом почти спит. А чтобы не проснуться, свет зажигает не на кухне, а в соседней ванной, так что он едва проникает сквозь окошечко под потолком. Щитовидку проверяли, ничего не нашли. Да что там, это еще цветочки… Что это ее так корежит, что происходит? Короче говоря, “за что?”. “За то, что грешила словом и желала ближним зла”, — не моргнув ответит Лиза Селиверстова, мать троих детей, певчая в хоре собора Архангела Михаила, правая рука отца Александра. “Все через это проходят!” — восстав из паралича, отрапортует Раиса Петровна Ступина, врач-гинеколог районной поликлиники № 120, старая дева. Хоть так, хоть этак — получается, что все справедливо.

Навстречу — молодая пара, не влюбленные, а так, “он с ней ходит”, и, мучимая своим вопросом, на который ну никак не получить утешительного ответа, она все-таки нечаянно на них взглянула. Девушка притворно дергала парня за рукав, мол, перестань, неудобно, и парень не сказал, нет-нет, он удержался… а громко, как бы про себя, прошептал: “Чур меня, чур!”, а когда она прошла — опять что-то вроде “да-а уж!” или чего-то в этом роде, она снова не запомнила. И, вновь подстегнутая гормонами, но твердо знающая, что некоторых вещей делать нельзя, она, с трудом проглотив первую фразу, тихо и метко подумала им вслед: “…живите долго! Долго-долго!” — и улыбнулась, как, может быть, откуда мы знаем, улыбаются волки, глядя в спину удаляющимся охотникам.