61
Женщина окинула взглядом опустевшую лестницу. По ней почему-то вились брошенные листы бумаги. Она по-прежнему была уверена, что никто не погибнет, но понимала, что, если тратить время попусту, можно и не успеть. Если Господь заботится о тебе, его внимание нужно ценить и не следует его без нужды испытывать.
Женщина сбросила сандалии и быстро пошла вниз, прижимая тяжелую книгу к груди.
Уже светало. Город почти опустел.
Горожане уходили из своих домов как будто не всерьез, как будто не навсегда. Они хотели вернуться. Все пройдет. Останется память о пьянящем чувстве опасности. Вот тогда мы устроим карнавал возвращения.
Если бы не эта обманчивая надежда, они бы растерялись, не смогли бы выбрать, что взять с собой, как тот, кто спасал нелепый портрет. Вот он, этот портрет в тяжеленной раме, — аккуратно поставлен лицом к стене, чтобы никто случайно не повредил краски. Значит, и его владелец надеется вернуться.
Откуда же она так твердо знает, что не вернется? Ей трудно было вспомнить, но она вспомнила. Она ухаживала за раненым Мигелем у Мануэля в доме. Она тогда много плакала, а старик ее успокаивал. Но делал это довольно странным образом. Он говорил ей, что город не вечен, что сроки Сан-Педро подходят к концу, что город исчезнет, но никто не погибнет.
— Я не знаю, когда это случится. Но ты не пугайся.
— Откуда ты знаешь?
— Ты же сама говоришь, что меня слушают птицы, вот они мне и принесли эту весть.
Теперь женщина знала точно, что Мануэль — не от мира сего. Но вот от какого он мира, она не знала.
62
Она спускалась по лестнице босиком. То и дело попадались осколки стекла. Она оглядывала убегающие в стороны галереи, боковые лестницы. Она прощалась со своим родным миром. Вот та самая галерея у лавки башмачника, где они сидели, совсем юные, и Луис вдруг погладил ее по колену. Она подняла на него глаза и увидела человека, который имеет на это право. Здесь был дом ее матери. Здесь родился Мигель. Она никогда не отлучалась из города больше чем на неделю.
И со всем этим нужно было проститься навсегда, потому что возвращаться будет некуда.
Луиса она увидела издалека. Он ходил по галерее — почти бегал — и все время поглядывал вверх. Он ждал ее и не мог отправиться на поиски, боясь разминуться. Она почувствовала глубокую благодарность мужу. Она ведь не подумала, что после третьего толчка он сходит с ума. Она помахала ему рукой. Он ничего не ответил, а устало присел на ступеньку.
Когда она подошла, Луис сказал:
— Я перепугался. У нас треснул потолок. Я собрал все, что мы сможем унести. Обуйся. Ты поранишь ноги.
63
Она обняла Луиса. Она впитала его напряжение. Она почувствовала, как расслабляются его мышцы, как молния ее прикосновения проходит сквозь его тело. Она попыталась найти губами его губы, и он, кажется, был готов разделить ее страсть — прямо здесь и сейчас, в центре землетрясения, чтобы их любовь вошла в резонанс с колеблющимися стенами и крышами, чтобы торжество страсти и распада слились в одной трагической мелодии. А там будь что будет: пусть все рухнет, пусть это станет песнью песней, посвященной всему, что они покидали, всем, кого любили, с кем их связала жизнь; жизнь, которая распадалась и теряла свои очертания.
Он очнулся и почти оттолкнул ее:
— Что ты, Изабель. Опомнись!
Она опустила руки. Опустила глаза.
— Прости. Наверно, я сошла с ума.
— Конечно сошла с ума. Все рушится, а мы что ж тут будем…
— Да, ты прав. Ты всегда прав. Всегда, — вздохнула она. — Все-таки ты совсем не похож на отца.
— И слава богу, — резко ответил Луис. — Хватит глупости говорить, нам давным-давно пора. Я тут мечусь, как не знаю кто. Где тебя носило столько времени? Ты видела Елисео, где этот свободный человек?
— Какой ты правильный, Луис. Таких, наверное, не бывает.
Он не успел ей ответить. Последовал новый толчок — уже по-настоящему жестокий, и цветным режущим фонтаном брызнул витраж над дверями их дома, дверями, в которые больше никто никогда не войдет.
64
Мы были совсем близко от пальмовых рощ. Толчки повторялись. Лошади сбивались с шага. Чем дальше — тем ближе к опасности. Напряжение нарастало.
— Что же это такое, — бормотал я себе под нос. — Мигель, мы едем в самое пекло.
— Там мама, там отец, там Елисео, там…
— А тебе-то самому не страшно?
— Нет, совсем нет, — сказал мальчик и улыбнулся, правда, как-то вымученно. — Я знаю, что скоро их увижу.
— Это может случиться даже скорее, чем ты думаешь.
Мы уже видели людей. Они стояли на кромке пальмовой рощи. Их было много, очень много, я даже не думал, что в городе столько жителей.
— Смотри, они уходят из города.
Я различал знакомые лица.
— Какой жесткий рассвет!
65
Елисео провел рукой по корешкам книг. Что-то сдвинулось, вошло в паз, сомкнулось и кончилось.
Еще можно начать другую жизнь, жизнь без этого каменного города. Можно уехать далеко на Север, погрузиться в большой и суетный мир, полный музыки перемен. Стать, например, профессором теологии — из атеистов и агностиков должны получаться хорошие профессора теологии. Говорить людям о времени, о пространстве, о пустоте, о материи, об истине, о Боге.
Сначала будет трудно. Если выбраться из этого затверженного мирка, то придется расправить грудь и научиться дышать чужим воздухом, но потом все окупится сторицей. Все начнется сначала. Он встретит мудрых мужчин, и они примут его как равного. И появится юное влюбленное существо с огромными восхищенными глазами. Он откроет ей мир сущностей и явлений, а она отдаст ему юное тело, и он наконец обретет примирение мысли и плоти, жизни и смерти. Он научится открывать и разделять свое сердце, а не только мысль. Он умрет старым прославленным философом в окружении учеников, и молодая вдова будет безутешна и прекрасна на строгих похоронах, о которых напишут во всех газетах.
