Новый мир, 2007 № 05 - [52]

И ночами не спится,

                     а если заснешь под утро,

Лучший мир не приснится.

2006.

 

Читая Некрасова

Страсти-то, Господи, Боже мой!

Женку свою он убить собирался,

Зиму всю собирался,

                     а в мае — зеленый шум

Воспрепятствовал умыслу,

                     душу очистил от мусора.

Ну а меня шум зеленый,

Шум кленовый, березовый,

                     в майское небо влюбленный,

Не омоет, не вылечит.

2006.

У психотерапевта

“Сбрось, — сказал мне целитель, —

                                          скинь со спины крест незримый.

Он, железобетонный,

                     тебя пригибает к земле.

И теперь только мусор земли видишь ты,

А цветы полевые померкли,

                     и свет померк

Что ж… Ты сам себя вверг

                     в морок черный, долгий.

Сбрось свой крест.

Он тебе не по силам, поверь”.

Знаю сам — не по силам,

                     но и скинуть его — нету сил,

Да и тело привыкло…

2006.

 

*        *

  *

Утром вместо молитвы:

                     Господи, если Ты есть,

Если Ты меня слышишь

                     и знаешь, что рабская лесть

Простирание ниц,

                     лбом — в пол церковный,

Униженье себя — не по мне…

                     И неужто Тебе нужно это?

Мы — Твои сыновья, Твои дочери —

                                          в нас — кванты Света

Твоего зарождаются…

                     Так помоги и спаси…

2006.

Мемуары Михаила Мичмана

Костюков Леонид Владимирович родился в 1959 году в Москве. Окончил мехмат МГУ им. М. В. Ломоносова и Литературный институт им. А. М. Горького. Прозаик, критик, автор книг “Великая страна” (М., 2002), “Просьба освободить вагоны” (М., 2005). Лауреат премии “Улов” (2000). Живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые.

…Она сама и тень и свет…

Арс. Тарковский.

Глава 1

 

Я берусь за перо

Видит Бог, я хотел избежать мемуаров, потому что мне всегда претила

легкая банальность, заложенная в самых основах этого жанра. Есть ли смысл в том, чтобы вспоминать родовую усадьбу, впоследствии успешно реквизированную комбедом? Колеблющиеся ветви вишни против солнечного света — то цветущие, то отягощенные крупными ягодами… Хозяйственную Петровну, в семнадцатом сокрушавшуюся оттого, что погиб годовой запас сала, — и невозможно было вразумить ее, что погибает нечто большее... Едкий паровозный дым, стелющийся над холодной топкой равниной; напряженную легавую, чутье которой оскорбляет этот дым; тяжело и низко, как будто через силу летящих уток, легчайший иней на траве — стоит ли вспоминать?

Но что поделать, если память не спрашивает своего хозяина, да и кто кем владеет, в конце концов? И дело, конечно, не в том, что прилавки (нынче их именуютстеллажи) завалены воспоминаниями самозванцев, еле заставших Первую мировую, а Государя Императора видавших исключительно на картинке в учебнике. Просто многое, как говорила Аня Ахматова, хочет быть высказано моими дряхлыми связками, ибо не находит других.

Связки… да… дело, разумеется, в связках — в тех металлических скрепках, коими прошита живая ткань истории, и кто не видел тусклого блеска этого металла, тот еще толком не жил.

Например, один корнет-растратчик, Звонарев. Я знавал его отца, прилежного присяжного, ярого сторонника земств и апологета гражданского общества. Старший Звонарев был падок на белую рыбу и с тем же рвением, с каким защищал новые веяния в политике, отстаивал специальный нож для ее (рыбы) разделки — тусклый блеск этого небольшого ножа я и сейчас различаю сквозь поволоку времени. Чахотка сожрала несчастного присяжного с тем же аппетитом, с каким он поглощал севрюгу. И на похороны приехал его долговязый сын, в фуражке и прыщах. Выглядел растерянным.

Потом я встречал корнета в Петербурге в тринадцатом. Малый потерял полковые деньги — по его версии; я был уверен, что проиграл или спустил на кокоток. Я запомнил лишенное всяческого выражения лицо корнета, словно по нему прошлись тряпкой. Он повторял как заклинание — войну бы. Войну бы.Войну бы.Логика этого урода была элементарна — большие потрясения пожрали бы малые. Ровно год — и горячая просьба придурка была исполнена саркастичными высшими силами. Гекатомбы похоронили под собою полковую казну.

В двадцать первом я встретил корнета в Крыму, уже без сабли и без погон. Бегающие полубезумные глаза, карман шинели оттягивал маузер. Мы наскоро обсудили температуру воды и разошлись, спасая каждый собственную шкуру. Я вернулся в Москву, одолев последние двадцать верст на дрезине без тормозного рычага. Что до Звонарева, то он, думал я, достиг Константинополя.

Представьте себе мое удивление, когда, выправляя документ после очередного уплотнения, я обнаружил корнета большевистским чиновником средней руки. Звонарев заседал в товариществе; щеки его налились, как яблоки, руки были по локоть в нарукавниках, голос обрел тот характерный бесцветный тембр, по которому семь десятилетий кряду мы различали выдвиженца, бюрократа и хама. Проходимец ни единой жилкой не выдал нашего с ним знакомства; мне бросаться ему на шею тоже не пристало. Мою справку украсила витиеватая подпись вора — и он надолго исчез с моего горизонта.