Новый мир, 2007 № 01 - [23]

— Короче, я Андрюхе дозвонилась, — сзади голос жены.

Сергеев вздрогнул — тряхнул испуг неожиданности, — а следом накатила досада, что помешали.

Приставил колун к ноге, полез за сигаретами:

— И чего?

— Пока еще на работе. Через час выехать обещает.

— М-м, значит, здесь будет часа через два с половиной. Долго... — Но спохватился, игриво прищурился: — И чем займемся?

— Ну как — чем? — не поняла жена. — Как раз шашлыков нажарим. Стол накроем... Ты костер-то еще не развел?

— Сейчас начну. — Сергеев поднял колун, положил на чурку. — А про девушку спросила?

— Про какую девушку?

— Эту... Которой вещи висят.

— Да нет. Зачем?

Сергеев пожал плечами, потянуло сказать: “Ты же любишь в курсе всех дел быть”, — но не сказал, вместо этого кивнул на дрова:

— Помнишь, в Малаховке как крошил их?

— Конечно! Поколи, пожалуйста, я полюбуюсь. Я ведь, знаешь, тебя тогда по-настоящему... ну... как мужчину и полюбила тогда.

— Разве?

— Угу... Что-то есть в этом прекрасное, когда мужчина первобытное что-то делает.

— Лампочки вкручивает? Хе-хе... — Но захотелось отшвырнуть сигарету, засучить рукава своей новенькой джинсовой куртки и ловко, быстро метая колун, разделаться со всей этой горой...

Конечно, он помнил, как тогда жена на него смотрела, стоя на крыльце их домика, на руках держала годовалого сынишку, который тоже восхищенно наблюдал... Да, тогда он был достоин того, чтобы в него влюбились по-настоящему.

— Н-да... Но, понимаешь, нельзя войти в одну реку дважды.

— В смысле? — Жена насторожилась.

Сергеев пожал плечами, посмотрел в сторону:

— Ладно, костер надо зажигать... разводить. Пока угли нагорят — стемнеет.

И он пошел за сарайчик.

Мангал был на месте; Сергеев разгреб кочергой старые головешки, нашел под столиком изорванную книжищу “Товары и цены”, сложил шалашик из щепок и поджег бумагу. Когда щепки занялись, добавил сверху еще... Пивной хмель почти выветрился, снова становилось тяжело, тяжелее, чем до пива. Как-то сонливо-тошно. “Скорей бы съехались, и водки выпить”. Но эта мысль тут же сменилась другой, другим желанием: вот бы никто не приехал; дети уснут, будет тихо и спокойно, и они с женой без слов, без глупой суетни сядут здесь, станут смотреть на костер... “Да, — сам же над собой посмеялся, — хороший костер — в мангале!”

Сергеев сходил к поленнице, выбрал дровишек помельче, потоньше, начал класть на щепки. Потом понял, что заваливает, душит не окрепший еще огонь, и вынул их. Побросал на землю... От нечего делать закурил новую сигарету. Присел на скамейку, запахнул куртку... Сейчас разгорится, положит дрова и пойдет в дом... А что там? Будет нанизывать мясо на шампуры, а жена пусть чем-нибудь другим занимается. Надо так нанизать... по-умному.

По тропинке пролетел Кубик и, не добегая до мангала, свернул в траву, исчез. Следом появился сын. Негромко, но угрожающе рычал, махал прутиком.

— Э! — выпрямился Сергеев. — Ты зачем Кубика пугаешь?! — И почти с радостью стал отчитывать: — Он здесь хозяин, понимаешь? Это его территория. Он так тебя поцарапать может! Или по глазам даже... Не смей больше этого делать! Понятно?

— Я играю! — крикнул сын с обидой. — Я его не бил!

— Кубик не понимает, что ты играешь. За животными нельзя с палкой гоняться.

— Это не палка!

— Для него — палка. — Сергеев взял у сына прутик, сломал и бросил в огонь. — Иди в дом. Не умеешь себя вести — сиди там.

Сын развернулся и, бурча неразборчиво, куда-то побежал. По крайней мере к дому...

Примерно в его возрасте, лет в пять, Никита впервые очень испугался и осознал, что может умереть. Что умереть — это просто.

Его родители и еще две-три семьи их приятелей приехали куда-то за город, на какую-то реку. (До сих пор нося в себе тот давний детский страх, он не решался напомнить родителям о той поездке, узнать, что это была за река. Но довольно большая — то ли Ока, то ли Москва или Истринское водохранилище...) Машины поставили в тень под деревья, перекусили, взрослые, наверное, выпили, а потом пошли в лес. За грибами. Никиту оставили с какой-то девушкой. Девушка читала, Никита бегал между машин и незаметно для себя оказался на берегу. Берег был высокий и крутой, песчаный; в воде медленно и однообразно качались кисточки водорослей... Во что он хотел поиграть в песке? В дорогу или в разведчиков? Он стал спускаться и тут же почувствовал, что сползает вниз, в воду... Пальцы и сейчас помнили, как цеплялись за песок, который от каждого движения слоями сбегал к реке, утягивал за собой... Он почему-то не закричал, не заплакал, а молча и отчаянно быстро карабкался вверх, задрав голову. Он видел стебли травы, какой-то куст, кружащихся мух; из полоски земли над песком торчали корни, такие надежные, спасительные, как веревки. А внизу слышались тихие и аппетитные чмоки — это вода съедала сухой песок... Может быть, ему казалось так, или на самом деле было, — он боролся очень долго, очень долго полз к траве и корням. Но оставался на одном месте. Неизвестно, может, и не съехал бы в воду, если бы перестал двигаться, или беспрерывное карабканье спасло — хоть он и не поднялся ни на полметра, но оттягивал время... Он барахтался на песке и представлял, как сейчас сползет в реку и вода с тихим чмоком примет его. Вольется в нос, в уши, в рот, и он задохнется. Он знал, как это, — в ванне иногда нечаянно вдыхал воду и вскакивал, со стоном выталкивал воду из груди, криком и плачем заставлял себя дышать. Но здесь не ванна, здесь река, и дно глубоко... А потом над травой появилось лицо мамы, она мгновенно оказалась рядом с ним и за шкирку потащила наверх...