Новый мир, 2006 № 09 - [35]

Присев, мы смотрим на зеленые трассера в ночном небе. Красиво.

Обстрел заканчивается так же резко, как и начался. Минут пять еще с крыш во все стороны поливают наши пулеметы, наконец и они успокаиваются. Наступает тишина. Слышно только, как работает дырчик.

Закуриваем. На улице чертовски хорошо, и возвращаться в душную палатку не хочется. Мы почти благодарны чехам, что оказались на воздухе. Луна полная. Ночь. Тихо.

С крыши мясного цеха спускается заспанный Гарик. Он зевает, протирает глаза. Проспал обстрел, задница с ушами. С ним дежурил Пинча, тот остался наверху, боится, что Аркаша ему наваляет.

— Ты чего не стрелял? — спрашиваю я Гарика.

— А куда стрелять-то, за забором ничего не видно. А навесом мы не пристреливались, могли и вас накрыть.

Гарик понимает, что его отговорка неубедительна, но в то же время он знает, что мы ничего ему не сделаем — потерь нет, а стало быть, не из-за чего поднимать шум.

— Хватит сказки рассказывать, — отвечает ему Аркаша. — Чё, хотите двое суток на крыше просидеть? Я это вам запросто устрою.

Гарик не отвечает, не хочет нарываться — Аркаша и правда может загнать их на крышу на двое суток.

— А ракеты-то наши, видал, — толкает меня локтем Фикса и подмигивает. — Одна красная и две зеленых, я чечёнку такие отдал. Точно наши. Вернулись в обратку.

— Лучше бы “корабль” через забор перекинули, — огрызаюсь я.

Остаток ночи мы проводим в усиленном карауле на усыпанных ржавыми осколками крышах, как мартовские коты.

Я, Фикса, Олег, Гарик, Пинча… Пятеро солдат посреди огромной Чечни, под бездонным черным небом.

У нас нет возраста. Нет прошлого, нет дома, нет жизни и желаний, нет души, страха и надежд. Нам некуда возвращаться, потому что наше прошлое осталось где-то далеко, за забором этого завода, и оно уже не принадлежит нам. Прошлая жизнь воспринимается нами отстраненно, словно виденный когда-то в детстве мультфильм, персонажем которого ты себя уже не ощущаешь, и эти жалкие обрывки памяти вызывают уже не желания, а лишь гнетущую тоску. Вернуться назад невозможно.

У нас нет будущего; ничто не ждет нас в той жизни, к которой мы так стремимся, и это еще одно предательство по отношению к нам, восемнадцатилетним ветеранам, многие из которых уже седые.

У нас нет фронтового братства. Ремарк врал. Сейчас мы согреваем друг друга теплом своих тел, но каждый из нас все равно сам по себе. Все, что нас связывает, — это война. Убийства людей и смерть товарищей. В будущем мы не захотим видеть друг друга. Мы уже знаем это. Тяжело встречаться с человеком, который знал тебя, когда ты был животным. Улыбаться и хлопать его по плечу. Мы не любим друг друга. Любовь, привязанность — слова не из этого мира. И хотя то чувство, которое мы испытываем друг к другу, выше, чем любовь, — его невозможно описать, в русском языке попросту нет тех слов, которыми можно выразить привязанность одного живого существа к другому, когда им обоим надо умирать, — это чувство может быть только здесь. Ему не место там, как не место любви здесь. У нас нет будущего.

И все же нет никого мне ближе, чем эти четверо жалких комочков жизни в пехотных бушлатах под огромным черным небом…

Никто из нас не произносит ни слова, но мы все чувствуем одинаково: “…нами владеет то властное чувство, знакомое каждому солдату… слова тут не нужны”.

Мы ни о чем не думаем. Просто сидим.

Наш мир — это война. Наша жизнь — смерть. Наши желания и побуждения мертвы — нам всего восемнадцать, но мы уже ничего не хотим от жизни. Разве мы молоды?

Внизу тарахтит дырчик, в Аргуне светятся два или три окна. Ни одного человека, ни одного движения; ночью Чечня вымирает, все закрываются в домах и молятся, чтобы никто не пришел к ним, не убил, не ограбил и не увез в следственный изолятор в Чернокозово. Ночь — время смерти.

На горизонте тяжелой темной массой угадываются горы. Мы совсем недавно оттуда. Там погиб Игорь.

Я засыпаю.

Нас пополняют людьми. Человек сто пятьдесят помятых мужиков привозят в батальон из Гудермеса.

Они стоят гурьбой на площади перед проходной, приставив к ногам тощие сидоры. Все, что у них было с собой, пропито по дороге. Солдаты из них никчемные, нет ни одного дерзкого, задиристого или хотя бы просто физически крепкого. С каждым разом пополнение приходит все хуже, видимо, в России осталась только шваль подзаборная, которой, кроме как в армию или тюрьму, и деваться некуда.

У этих, что стоят на плацу, потерянные бегающие глаза, оплывшие лица, поросшие щетиной скулы. Все они какие-то серые, однотонные. От них воняет.

Мы стоим около палаток, не скрываясь, разглядываем новобранцев. Зрелище удручающее.

— И где таких только находят, — говорит Аркаша. — Они ж только водку жрать да в штаны мочиться умеют. Надо поговорить со взводным, чтобы не брал людей, не надо нам таких вояк.

— А что ты хотел, чтобы к нам филологов и юристов присылали? — отвечает ему Олег. — Такие сюда не очень-то и стремятся. Все умные и красивые сумели отмазаться от этой войны.

Двоих все же определяют к нам. Это неопрятные мужики неопределенного возраста, крысоватые, ненадежные. Они сразу же оставляют свои сидоры в палатке и исчезают “насчет водки”. Мы их не задерживаем.