Новый мир, 2006 № 05 - [36]

Был “большой выезд” — автобусы подруливали один за другим.

— Открывать будете?

— Нет… Там откроем.

Тяжелый гроб, скребя по крыльцу, по направляющим рельсам въезжал в автобус.

“Егорка бежит, кожушком стучит”.

Самолет разворачивался над Казанью, шли в наклоне желтые поля… огромное озеро… Это же Кабан! Рано утром с городской квартиры родители шли в темноте вдоль этого озера, уже светлого, семь километров до селекционной станции — и несколько раз брали меня с собой. А вот Волга и железнодорожный мост, где отца пытались сбросить с поезда — но он устоял. Я чуть было не выскочил из самолета, чтобы лететь туда!

Заверещал телефон. Я еле понял, где я, и нашарил его.

— Валерий Георгиевич?

— Я.

— Это Маргарита Феликсовна.

— А… Здравствуйте.

— Должна вас огорчить!

— Как?

— Я говорила с Николаем Альбертычем… насчет вашей поездки в Казань. Но, к сожалению, ничего не получилось… Писатель Строгин будет ваш город представлять.

— А-а. Спасибо! Это не важно! Я все уже написал.

Шел дождь. Пришла женщина в капюшоне и с косой и стала косить нашу рожь. Я вышел, осмотрелся. Сегодня уезжать. Отцовские сосенки почти высохли. По одной зеленой ветке у каждой. Я вспомнил, какие мощные колья он тут всаживал, охраняя их. Я нашел какую-то палку и воткнул слабый, неуверенный кол… “Победил, Егорка, победил!”

Вдруг прибежала какая-то незнакомая рыжая собака, помахала мохнатым хвостом, и вышло солнце.

 

Редакция выражает сожаление в связи с неаккуратностью автора, поторопившегося выпустить эту повесть в книжном издании раньше согласованной с ним по срокам журнальной публикации.

Ахеронтия Атропос

Найман Анатолий Генрихович родился в Ленинграде в 1936 году. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.

Предутренняя депрессия

Предутренняя депрессия

с разбором вчерашних бед

полна готической прелести,

переходящей в бред,

где бьют нефтяные скважины,

в единой сходясь струе,

подземной тоской заряжены,

приплясывающей на острие.

Куда свой шар ни покатите,

не в лузу идет — в тупик,

и вместо туза со скатерти

подмигивает дама пик.

И жизнь проходит меж пьяными,

беспомощная, одна,

и, задохнувшись туманами,

лопается, как струна.

Осколки ее и черточки

от радости вне себя

снуют, как чертики, чертики:

мы, дескать, ее семья —

пока набухает за шторами,

как выигранное очко,

не здешнее и не горнее

белесое не важно что.

 

*    *

 *

Когда мир состоял из бабочек

и кроил наряды из них,

этих нервных, бессильных дамочек

для набивки ситца казнив,

то-то праздничка было, счастьица

в карнавальной толкучке дней!

Вещь равнялась названью. Случавшееся

не отбрасывало теней.

А как взялся сметывать петельки

снегопадов в тусклую шаль,

дни-скупцы поплелись, дни-скептики,

зябко стало, и жизни жаль.

Но душа, как куколка зимняя,

для того под своды и шла,

чтоб кайма фиолетово-синяя

охватила просверк крыла.

Этим обжигом нежным траура,

в антрацит запекшим края,

пестроту психея задраила

и безвкусицу бытия

и, продрав паутину коконов,

потащила липучий шлейф

притираний, ресниц и локонов

на поверхность — и стала эльф.

Что спаслась, что оттуда выбралась,

поздравляю. Что плевы — медь

оказалась слабей. Что, выбросов

просто так не делая, смерть

сбой дала. Что с уродством справилась

червяным ты. Что вновь жива. —

Славься, о Ахеронтия Атропос,

бражник “мертвая голова”!

 

*    *

 *

Исчезает из оборота и вообще

исчезает из глаз природа.

Даже город на роковом рубеже

изнутри запирает ворота.

Даже город приобретает черты

человеческие при задыханье.

О, как силы опухоли щедры

и как немощны ее ткани.

Говорить ли, что свет слабеет, что дождь

не имеет цели, что бешен ветер.

Что плюют — по древности — мох и хвощ

на заламыванье рук деревьев.

Что на крышах вдруг разрывается жесть

просто так — скрежетать и клацать.

И что с нашего вече свежая весть

и крик моды — заспанность декораций?

Это все не про осень и не про смерть,

наоборот: про триумф шестидневной

несравненной затеи. Про скорбь и месть

формы, вызванной к жизни пневмой.

И ну да, про смерть, как единственное, в чем толк

виден, если в метро с однорогим лосем

встретился. Как цветение и итог

замысла. В этом смысле, ну да, про осень.

*    *

 *

Поигрывание в действительность

не приведет к добру.

На лавке вокзальной вытянусь,

а ты расстегни кобуру,

мой мент, пожиратель паспорта,

мой фирменный хеппи-энд,

наместник врача и пастора,

натасканный на документ.

Реальность — какие глупости!

Подлин один лишь миф.

Влезь в него: стерпится — слюбится

глянец поддельных ксив.

Хаос богов. Сусальная

заумь младенца. Нерв

скуки. Скамья вокзальная.

Беспамятство. Милиционер.

 

*    *

 *

Я книгу читал о Божественной Славе.

О первом творенье. Пророческой лаве.

Закладкой служила Джоконда. Тарантул

земного соблазна. Она же и ангел.

Уж так получилось. Сжигалось аскезой

влечение. Шрифту была антитезой

открытка. И как-то одно совмещалось

с другим. И что-либо менять запрещалось.

А было б и можно, ни уха ни рыла

не смыслил ни в том, что парит шестикрыло,

ни в том, что за химия липнет к палитре.

Сияньем. Портретом. Полсловом в субтитре.

Не Богом! Отнюдь. Но и в отблеске Славы

все буквы и линии были корявы,

все мысли росли из тумана и слизи.

Нездешнее тлело в одной Моне Лизе.

Про Шхину читал я, но главное имя,