Новый мир, 2005 № 12 - [39]

Кто теперь вспомнит, что известная фраза Бендера “небольшой доклад в Малом Совнаркоме” раньше прозвучала в повести “Растратчик”. Да, Ильф и Петров сделали ее лаконичнее, что тоже существенно. Сравним. У Катаева: “Мне некогда, товарищ. У меня в четверг, товарищ, доклад в Москве, в Малом Совнаркоме”. Но главное здесь, кто произносит фразу. Портрет персонажа не только тонет в многочисленных деталях, за ним даже не закрепилось определенного имени. Уполномоченный Цекомпома с документами на имя т. Кашкадамова Б. К., он же, и это все-таки запоминается, “человек с искусственными конечностями”, “с повизгивающими винтами фальшивых суставов”. Правда, что-то знакомое: не то гоголевский капитан Копейкин, не то “колченогий” из “Алмазного венца”. Род занятий этого героя (продажа комплектов с брошюрами в стихах о разведении свиней), стратегию (“провинция — это золотое дно, Клондайк. Столица по сравнению с ней — дым”) и тактику (действовать “с налету, с места в карьер”) одобрил бы и сам блистательный Остап Бендер. Но тогда, в “Растратчиках”, Катаеву не удалось создать запоминающегося героя второго плана, какими стали в “Двенадцати стульях” гражданин Кислярский с его универсальной “допровской корзинкой” или тот же “колченогий” в “Алмазном венце”.

Еще одна знаменитая фраза, в сознании читателей навсегда связанная с Остапом Бендером, раньше прозвучала в “Растратчиках”. Ее произносит случайный попутчик главных героев — холеный, вальяжный Николай Николаевич Шольте: “До Зощенко ли мне <…> Я возвращаюсь к месту службы. Это, батенька, Уголовный кодекс. Без него человек как без рук. Усиленно рекомендую и вам приобрести”. Вспомним, как инструктирует Кису Воробьянинова Остап Бендер. Его фразы отточены до афоризмов, что, несомненно, делает их более эффектными: “Действовать смело <…> Побольше цинизма. Людям это нравится <…> Но и без уголовщины. Кодекс мы должны чтить”.

Все-таки в 1926 году “Растратчики” стали литературным событием. И по праву. “Стиль выше среднего”. Это Катаев слишком скромно о себе сказал. Стиль потрясающий! “Ступеньки стремительно бросились снизу вверх, сбивая с ног сослуживцев. Перила поползли, как разгоряченный удав, поворачиваясь и шипя в скользких ладонях”. “Черный город расползался вокруг гадюками блеска. Фосфорные капли с треском падали с трамвайных проводов”. “Трамвай проводил по проволоке сапфирным перстнем”. “Серебряная мелочь посыпалась в пылающую лужу. Сноп белого автомобильного света ударил и разломил глаза”. Какой зловещий, дьявольский колорит! Картины будто созданы для булгаковских героев, а не для законопослушных советских служащих, волею случая вставших на путь преступления. Декорации в “Растратчиках” затмили героев. “Быстрый дорожный роман” начал буксовать. С Катаевым случилась та же история, что и с героем рассказа И. А. Бунина “Лика”, который пытался писать о голодающих мужиках, о помещичьем разорении, между тем как ему “хотелось написать только про громадный серебристый тополь” и про “неподвижное чучело ястреба”, которое “вечно смотрит вниз блестящим глазом из желтого стекла”. У Катаева было много учителей в литературе, но Бунин среди них занимает особое место. “Опишите воробья”, — советовал Бунин своему ученику. Катаев выполнял задания учителя с наслаждением. “Тщательно описав воробья, я стал описывать девочку <…> Я упивался начавшейся для меня новой счастливой жизнью <…> Я без устали сочинял стихи, описывая все, что меня окружало”. Учитель и ученик оказались родственными душами. Но Бунин никогда не писал авантюрных романов. Катаев попытался это сделать. Замысел дорожного романа с движущимся героем пришел в противоречие с особенностями катаевского таланта. Прирожденные пародисты, Ильф и Петров сразу отметили уязвимые места “Растратчиков” и сочинили пародию: “Шампанские бутылки, мартеллевский коньяк... фрукты, „шелковая выпуклость дамских ножек”, метрдотели <…> автомобили, сигары — все это смешалось в роскошную груду, из-под которой растратчик выполз лишь в последней главе” (из ранней редакции “Двенадцати стульев”). Они твердо решили не повторять ошибок мэтра, но очень скоро столкнулись с той же необходимостью избавляться от избытка материала. “Новое дело, — подумал он (Остап. —С. Б.), — стулья расползаются как тараканы”. Расползались не только стулья, стали расползаться сюжетные линии. Рядом с главным сюжетом (поиски стула с бриллиантами) оказалась сначала история модного писателя Агафона Шахова с его романом “Бег волны”, затем появилась сюжетная линия Хунтова, “человека, созвучного эпохе”, а уже внутри нее возник захватывающий сюжет о советском ученом. Он “изобрел луч смерти и запрятал чертежи в стул. И умер. Жена ничего не знала и распродала стулья, а фашисты узнали и стали разыскивать стулья. А комсомольцы узнали про стулья, и началась борьба” (из ранней редакции “Двенадцати стульев”). Забавно, что, обсуждая сюжет, Хунтов и Ляпис бегали вокруг воробьяниновского стула. У читателя голова могла пойти кругом от этого хоровода стульев. Но Ильф умел принимать радикальные решения: “Женя. Вы слишком уважаете то, что Вы написали. Уверяю Вас, от этого ничего страшного не произойдет. Вычеркните” (записи Е. Петрова).