Мы ехали по Брестскому шоссе — поближе к Москве.
Съезжали на обочину.
Не снимая ошейника, я выводил Барона на тропинку, и тот в нетерпении обшаривал носом-миноискателем дозволяемое поводком пространство.
Там же мы решили его похоронить.
Никого в помощь не звали. Завернули в простыню. Лариса зашила ее по центру: нитяные перекрестья напоминали шрам. Получилось вроде савана.
Выехали на рассвете. Шоссе было безлюдным. Редкие машины, вырвавшись из тисков города, охотно отдавались скорости.
Сумрачный лес молчал.
Я шел за женой, привычно оставляя за ней право выбора.
Наконец обнаружилась полянка.
Я вернулся к машине и достал из багажника лопату.
Копали, сменяя друг друга.
Окаменевшую плоть несли с передышками.
Я ждал, когда Лариса бросит первую горсть, не решаясь поторопить, хотя украдкой поглядывал на часы: в десять надо было заехать за Новиковым в гостиницу.
Жена что-то шептала, глотая слезы.
…Я уже разравнивал площадку, прибивая лопатой землю, как вдруг сзади послышались шаги.
— Что пан копает?
Двое в пузырящихся плащ-палатках и фуражках с зелеными, как у пограничников, околышами хмуро смотрели в нашу сторону.
Скорее всего — лесники. А может…
Я рассказал все как есть.
Отошли в сторону.
— Хорошо, — сказал тот, что повыше ростом. — Пусть лежит. Только все заровняйте. И чтоб никаких знаков, понятно?
Дома я успокаивал жену:
— Ларёк, приедем в Москву, обязательно заведем щенка — похожего на Барона.
Она качала головой:
— Такого, как Барон, не будет.
Есть идея — повторить маршрут Войска Польского в минувшую войну.
Он проходит через десять воеводств — от Хелма до Щецина.
Одному не потянуть.
Предложил коллегам из “Жиче”. Богдан загорелся. Разложил на столе карту. Полководец перед наступлением. Планируем маршрут и график.
Наконец под солнечными лучами и легким ветерком у корпункта останавливается “Полонез” — самый комфортный польский автомобиль.
А там — ребята из “Жиче”: Марек — шеф отдела информации, Лешек и Яцек — репортеры.
Катим на восток, к границе, в Хелм.
Всю дорогу молчим.
— Хорошо бы ноги размять, — предлагает Марек на въезде в город.
Идем вдоль улочки.
Коллеги стайкой направляются в монопольку. Так называют магазины, торгующие водкой.
Я — за ними.
Выстраиваемся в очередь.
— “Пшеничную” проше, — говорит Марек.
— Тоже “Пшеничную”, — просит Лешек.
— И мне. — Это Яцек.
Смотрят на меня.
Говорю:
— “Выборову”, пожалуйста.
Выходим.
Марек не выдерживает, спрашивает:
— Почему “Выборову”?
— Наша редакция, — объясняю, — возле Елисеевского гастронома. Там продают “Выборову”. Не хочу менять привычек.
Радом — город зеленый, двухэтажный, лишенный периферийных комплексов, город яблок, клубники, город, где делают телефонные аппараты и швейные машины.
У нас, вернее, у ребят украдкой спрашивают: вы у пана майора уже были?
Ставлю вопрос ребром:
— Что за майор?
Марек темнит:
— Не для печати.
— Есть тут, — объясняет Яцек, — легендарная личность.
— Почему же мы к нему не едем?
— Он не совсем по нашей теме.
— Действительно майор?
— То-то и оно, — излучая унылость, усмехается Яцек. — Еще и адъютантом служил.
— У кого?
— У Пилсудского.
Немая сцена.
Чешу затылок. Прикидываю. Решаюсь:
— Поехали!
Двор, склад, мастерские, дом с мезонином. Как в кино.
Лестница скрипит.
Квартира большая. Люстры, плюшевые кресла, овальный стол, салфеточки-макраме.
На стенах — картины. В золоченых рамах.
В прихожей — портрет. Маслом. Юный улан — прямой взгляд, тонкие усики, лихо заломленная конфедератка.
Много книг. Диван, подсвечники, вазочки, настенные часы.
Все слегка припылено.
Ощущение, будто попал в антикварный магазин накануне банкротства.
Хозяин нас ждал. Ему 85 лет. Это его портрет в прихожей. Не похож.
Голос резкий, командирский.
Пригласил за стол. Поставил крохотные рюмки и наливку собственного приготовления.
Выпил рюмку — “на здрове” — и, не дожидаясь вопроса, стал рассказывать.
Такое впечатление, как будто заслуженный ветеран встречается с молодежью.
Вспоминал, как воевал с Тухачевским.
Покосился в мою сторону, почему-то извинился и сказал:
— Это была кровавая война. Я это на себе испытал.
В сентябре 1939 года он собрал ополчение и ушел в лес.
И — опять обращаясь ко мне:
— Пан редактор молодой еще. Пан не знает, что для поляков война началась не только первого сентября, но и семнадцатого.
Это я-то не знаю!
Пацаном бегал в Ровно по улице 17 Сентября.
Для них — трагедия, четвертый раздел.
Для нас — праздник, присоединение Западной Украины к матери-родине.
Геополитика чертова…
О том, как служил адъютантом, старик не говорил. Видно, я его все-таки стеснял.
Вдруг спросил меня:
— Пан редактор, у вас тех, кто с нами воевал в двадцатом году, уважают? Признают?
— Конечно.
— А у нас — нет. Как будто не было той войны.
Прощаемся. И вдруг он говорит по-русски. Читает Пушкина. Кажется, из “Полтавы”. “Спит Кочубей…” Почему?
Крепко сжимает мои плечи.
Бодрый старик…
Возвращаемся в гостиницу.
— У нас это не пройдет, — бурчит Марек. — А у тебя — тем более.
Яцеку и Лешеку рейд в тягость.
Их угнетает заданность позитива. Едем по местам боевой славы. Мотив: ах, как все изменилось! К лучшему, естественно…
Судя по нашим ночным посиделкам, они так не считают.
Закипают. Как чайники. Крышки подпрыгивают.
