Новый мир, 2005 № 12 - [14]

Встреча с польскими коллегами, которые работали собкорами в Москве.

Торжественная часть — минимальна. Сразу — за столы.

Тосты: “Сто лят!”

Воспоминания: что было?

Прогнозы: что будет?

Прогнозы вялые.

Разогревшись, панове хватают нас за грудки:

а Катынь?

а пакт Молотова — Риббентропа?

а Варшавское восстание?

Рядом со мной — мужик из агентства ПАП. Казалось бы, трижды проверенный, Герека сопровождает в поездках. Узнал, что я вырос в Западной Украине, — чуть рубашку не разорвал. На мне.

Глаза бешеные, зубами скрипит:

— Отдай мой Львов!

Утром обходил меня стороной…

В воскресенье в корпункте раздался звонок.

— Добрый вечер! Говорит Мечислав Марциняк.

Голос был узнаваем: именно этими словами молодой ведущий Варшавского телевидения начинает программу новостей.

— Пан Друзенко, я слышал, вы из Ровно?

— А откуда вы...

— Пан Прокофьев рассказал. Не мог бы пан ко мне приехать?

— Когда?

— Сейчас.

— Почему такая срочность?

— У меня гостит отец. Он завтра уезжает, но хотел бы с паном поговорить. Пожалуйста.

Что-то подсказало: надо ехать.

Отец телеведущего оказался грузным, страдающим одышкой, неразговорчивым человеком. Оживился, когда сын сказал о Ровно.

Он жил там — до войны. Засыпал меня вопросами.

— Ты хотел... — напомнил сын.

Как-то буднично старик сообщил, что его квартира в Городке была… явкой Кузнецова.

Я затрепетал. Но виду не подал. Только записал в блокнот: “Марчиняк, улица Горького, 34”.

На прощанье спросил:

— Если я к вам приеду, вы расскажете... подробнее?

Возвращаясь в корпункт, гадал: “Правду ли сказал старик? Или придумал? Сколько самозванцев объявлялось!”

Утром я позвонил во Львов — Вуковичу. Коллега-собкор оживился:

— Привет, сосед! Как пану живется?

— Нормально. Ты Струтинского знаешь?

— А как же!

Струтинский был шофером Кузнецова, чудом уцелел и работал во Львове.

— Запиши, пожалуйста. — Я продиктовал запись в блокноте. — Узнай, что он думает по этому поводу.

Через два дня из трубки донеслось:

— Значит, так. Во-первых, не Марчиняк, а Марциняк. Во-вторых, улица не Горького, а Легионов. В-третьих, наш человек.

“Неправильно записал фамилию, — регистрировал я свои промахи. — А улица? Ну, конечно! Он запомнил, как она называлась раньше”.

Но главное сообщалось “в-третьих”.

Я полюбил одиночные, как плавание в океане, командировки. Шумные выезды — чохом, с шумом, напоказ — приелись.

А тут — так тихо и славно начинается.

На рассвете прогуливается Барон, съедается глазунья собственного приготовления, бутерброды, укутанные в фольгу любимым секретарем, перемещаются из холодильника в сумку, ласково, чтобы не разбудить, прикрывается дверь, лифт опускает в гараж, машина заводится легко, короткий, лающий гудок приветствует Тадеуша, правая ступня жмет на газ — и по крутому узкому подъему “Волга” вылетает из подземелья навстречу вздыхающей во сне Варшаве.

А дальше — какой выбор!

И что они прибедняются!

Ян чуть что — дергает плечами:

— Мы — маленькая страна.

— Вас уже тридцать пять миллионов! — бросаюсь я в дискуссию. — Море есть? Балтика! Горы? Пожалуйста: Татры, Карпаты, Бескиды. А Великопольская низменность? Она же не зря “великая”. А Силезия? А Беловежская пуща?

— Половина пущи, — не сдается Ян.

— Этого мало?

Ермолович — в порядке мелкой мести — посоветовал:

— Пора вам, милостивый государь, постигать польскую глубинку. Поезжайте-ка в какую-нибудь гмину.

Вернувшись, я долго удивлялся, как не отдал богу душу.

В резиденции начальник гмины появлялся в полвосьмого, тормошил, тащил на первый этаж, где все уже сияло на столе, доставал из портфеля два флажка — красный с серпом и молотом и бело-красный с орлом, — и понеслось!

Я почетно стоял у памятников, возлагал цветы, выступал в школах, писал отзывы в книгах для особо важных гостей, меня приняли в почетные граждане трех деревень, и всюду — по пять, а то и шесть раз на дню — начальник гмины открывал портфель, извлекал помявшиеся символы и суетливо пристраивал их между бутылками...

Командировки в одиночку, лишенные прессинга “встречающих”, дарили истинные впечатления.

Едешь, смотришь, слушаешь, и никто не стоит над душой, и день твой не расписан, не надо торопиться, напрягаться, играть в дипломата.

Тормозишь, останавливаешься на обочине, гуляешь под солнышком в березняке, заходишь в придорожную чайную, где местное панство под пивко рассуждает о вечном...

И о войне.

Сколько лет прошло, а они…

Кто чуть постарше, непременно был в подполье.

В Варшаве кого ни встретишь — участвовал в восстании. У каждого второго псевдоним — Витек, Рудый, Лесник, Ромашка. Удивляясь, прикидываю: сколько ж ему тогда было!

…Увидев указатель, поворачиваю на Освенцим.

В конторе музея никого.

Сторож указал на ближний двухэтажный дом из черного, как будто обгоревшего, кирпича, в котором живет Тадеуш Шиманский, бывший заключенный, а ныне — директор.

Тот не удивился, прервал извинения и со словами: “Завтра поговорим, я все покажу”, — устроил на ночлег в соседнем подъезде, пояснив, что тогда там жили эсэсовцы с семьями.

Я долго не мог заснуть. Вставал, курил, подходил к окну.

Упиравшийся в темноту свет от прожектора был синюшно-потусторонним.

На пустыре возвышалось сооружение, похожее на колодец, из которого Г-образно торчал столб с поперечиной: на ней повесили коменданта лагеря Гесса.