Новый мир, 2005 № 10 - [9]

Уже несколько раз тяжелые приступы с ознобом и температурой внезапно налетали на Саломею. Врачи подкапывались под диагноз, но приговор еще не был вынесен. Несколько раз Саломея просила замену для себя в спектаклях, но продолжала работать, хотя и сдавала репертуар. Мы оба чувствовали катастрофу, но еще держались, лодка плыла. Вот тогда-то я впервые и услышал экстравагантные речи из уст Саломеи. Так животные чувствуют землетрясения и катаклизмы и заранее бегут в безопасные места. Как возник у Саломеи такой план? Как появился чертеж этой конструкции? Откуда такое прозрение в будущее? Но женщины определенно более чутки к потустороннему.

Так же за завтраком, утром, она сказала об этом мне. Но тогда она, знаменитая певица, еще ходила в роскошных платьях, не покидала спальни, не причесавшись и не протерев лицо после ночного крема.

— Новиков, — сказала она раз, придвигая к себе чашку кофе, который для нее и себя всегда по утрам варил я. — Новиков, я приняла решение. Ты должен уехать за границу.

Она привыкла, что я никогда ей не возражал.

Может быть, она догадывалась о том, как приближающаяся болезнь разрушит ее? Меня всегда интересовал процесс вызревания в ее сознании разных идей. Что послужило толчком? Когда мысль только наметилась, когда оформилась? Мы все знаем, как трудно, а порой и мучительно возникшая неясным мерцанием мысль одевается в слова. По тому, как Саломея произнесла последнюю фразу, я понял, что это выношенная и отстоявшаяся мысль. Нелепая?

— Я поняла, — продолжала Саломея, — что страна идет к распаду. Нам вдвоем не выжить. Женщины более живучи, в конце концов, я артистка, а ты профессор, который соприкасается с идеологией, и тебя при новом режиме могут арестовать. Ты должен уехать за границу и там остаться. — Саломея развивала свою мысль, и я понял, что это уже стройная система. — С дюжиной баб, с которыми ты раньше вожжался и спал... — (Я попытался сделать протестующий жест и одновременно посмотреться в никелированный чайник — ничего особенного, толстоватый мужик с уже седеющими волосами.) — …И не спорь со мною. Целая дюжина баб, с которыми ты спал, пока я ездила на гастроли или репетировала в театре, теперь живет за границей — в Америке, Израиле и Германии. Ну, не дюжина, а, положим, полдюжины. Большинство из них по-прежнему влюблены в тебя, как кошки.

— Что ты говоришь, Саломея, ты посмотри на меня. Какой из меня любовник?

Кому-нибудь удавалось переспорить женщину? Кто-нибудь мог остановить ее мысль, возникшую, выношенную и рвущуюся в свет, на полпути? Спастись от лавины можно было лишь единственным способом — не возражать, монолог должен был быть произнесен.

— Что ты предлагаешь?

— Тебе необходимо уехать за границу и жить там. Мы можем даже развестись, и ты за границей снова женишься.

— Ты думаешь, эти мои так называемые невесты сидят на жердочке и по-прежнему меня ждут?..

Мы препирались так целое утро. План был, конечно, слишком экстравагантен, чтобы быть реальным, но строила его Саломея совершенно искренне. В ее своеобразном, не очень реалистически работавшем сознании все это было осуществимо. Она именно так воспринимала происходящее и именно так хотела распорядиться и действительностью, и мною. Мы иногда говорим, что в наше время нет бескорыстной и самоотверженной любви; это неправда. Именно так Саломея всю жизнь любила меня. Но любовь эта несколько большее, чем жизнь тела, чем мелочь измен и увлечений. Браки, утверждают, совершаются на небесах, но и любовь завязывается там же. Это больше чем привычка, дети, страсть, — это предопределение жизни, и это судьба.

Этой мыслью — “отправить” меня — Саломея была увлечена, наверное, целый год. Я даже думаю, что она что-то реально для этого предпринимала или с кем-то даже списывалась. Возникали планы моей работы в каких-то провинциальных университетах Северной Америки и Европы, проект какого-то словаря в Израиле, но там оказалось слишком много наших хорошо знающих язык соотечественников. В качестве переводчика меня отправляли с нашими нефтяниками на буровую платформу в Норвежское море. Как провинциальные сестры шептали: “В Москву, в Москву, в Москву”, Саломея твердила: “Спасти, спасти, спасти”, но ее собственная болезнь надвигалась так стремительно, так быстро затягивала все горизонты, что эта мысль ослабела, истончилась, сошла на нет.

Теперь мы, значит, имеем дело с новым витком этой старой мысли Саломеи. Я не очень представляю себе, как Саломея вообще выжила в этом году. Не работающий орган в организме — это не просто расхлябанный письменный стол, который можно отвезти на дачу, и он стоит там в пыли и никому не мешает. Но если в человеческом организме перестает работать почка, то она становится органом отмирания, распространяя вокруг себя смерть.

Итак, мысль, рожденная новыми обстоятельствами физической и духовной жизни Саломеи. На этот раз она, впрочем, опять заговорила, что одной ей было бы умирать легче, чем у меня на глазах. Опять возникло смелое предположение, что ее престарелый муж кому-то нужен. Это аберрация зрения, дорогая! Снова всплыла в разговоре некая переводчица Наталья, живущая в Кёльне, и курсистка Ингрид из Марбурга... Саломея вообще лучше меня знала, где живут женщины, которые когда-либо уделяли мне какое-то внимание. И тут на слове “Марбург” совершенно рефлекторно я сказал, вернее, вспомнил: