Они вышли из ворот и встретили Володю Астафьева. “Ну вот, явился! — сказала Лида. — Все уже расходятся…” Володя откозырял им — эту привычку он перенял у брата-дембеля. “Значит, я вовремя”, — сказал он. Обменялись рукопожатиями и разошлись. “Хочешь, я помогу тебе с химией?” — спросила Лида. “Не хочу, — ответил Саша, крепко стиснув ее руку. — Вот как раз этого мне от тебя не надо…” Надо было, наверное, спросить кокетливым тоном, что ему от нее надо, как сделала бы это Надя на ее месте, но Лида боялась, что у нее дрогнет голос. Саша замкнулся в себе. Молчание разрасталось, приобретая напряженность силового поля, как будто они летели вперед на коньках. Музыка звучала в отдалении. Саша стащил рукавицу со своей руки и варежку с Лидиной, взяв ее руку голой горячей рукой, после чего молчание Лиды стало естественным. Ее вели, она шла не замечая дороги, согреваясь все больше и больше от учащенного бега крови во всем теле. Лида и не заметила, как они оказались возле ее дома. “Ну пока”, — сказала она. “Скажи: как ты ко мне относишься?” — глядя в сторону, вдруг спросил Саша. Лида засмеялась — вопрос прозвучал как признание. “Что смеешься?” — “Это все равно что мгновенно сказать, сколько будет пятьдесят пять умножить на шестьдесят шесть…” — сказала она. “Три тысячи шестьсот тридцать”, — машинально буркнул Саша. “Откуда ты знаешь?” — “Просто так брякнул… Так что ты мне ответишь?” — “Три тысячи шестьсот тридцать. — сказала Лида. — Спокойной ночи”.
(Когда Саша оглянулся, отыскивая Лиду в темноте рядов стадиона, он сделался похожим на ангела с картины Леонардо “Мадонна в гроте”. Его обернувшийся силуэт расслаивался на ряд замедленных движений, которые получали оттиск в ночной амальгаме воздуха, как застывшие гребни раковин под величавым колебанием волн: один Саша выглядывал из-за другого, третий — из-за четвертого, как в игре друг против друга установленных зеркал, уносящих отражение в дурную бесконечность, пока не застыл обернувшимся ангелом в гроте.“Взор его при встрече…”Сколько бы лет Лида теперь ни уходила от обернувшегося ангела, его взгляд отыщет ее в темноте и распустит спиралью закрученное в раковине время, входящее в глухой завиток первородной волны. Движение обернувшегося Саши медленно разрывает вьюнки одного, другого, третьего лета, как Гулливер одним вздохом разрывал путы, над которыми трудилось всю ночь миниатюрное человечество, пока в небе огни перемещались в сторону восхода солнца… Царства, войны, моровые поветрия, имена великих мертвецов спиралью закручивались в перламутровый сосуд, как заклятые джинны, история выворачивалась наружу ороговевшим гребнем, повторяющим рисунок волны. Сашино движение длится поверх снежных гребней и зеленых волн лета, поскольку оно не завершено, дано в воздухе в летучих набросках карандаша, надкусывающего незрелую бумагу то здесь, то там, стачивая о воздух грифель… Но образу Саши не прорваться через заросли набросков — одна линия изображает великолепный порыв, другой штрих намекает на утраченную радость, и все окутывает тайна. Пока Саша оборачивается, Лида успевает уйти далеко вперед, тем не менее взгляд Саши настигает ее в разных точках запутанного маршрута.)
Важен был первый шаг. Саша и Лида, не назначая друг другу свиданий, стали встречаться на катке, с каждой встречей все больше закрепляя первоначальные мизансцены, пока спектакль не стал ритуалом. Лида переобувалась наверху, Саша, словно чувствуя ее присутствие, оборачивался и отыскивал ее взглядом в темноте. Петр встречал ее на льду и совершал с Лидой круг, после “Города детства”, в котором соединялись конькобежцы “В” класса, Саша уводил Лиду домой. Нерушимая последовательность мизансцен на льду катка подготавливала Сашу к импровизации в сцене прощания с Лидой: сперва он только открывал перед ней дверь подъезда, потом стал подниматься на первый этаж или немного выше, они прощались на лестнице, Саша смотрел, как она поднимается и сверху машет ему рукой. На лестничной площадке между первым и вторым этажами, где висели почтовые ящики, грелись влюбленные. Существовала опасность, что в подъезд может войти припозднившийся с работы отец или мама решит спуститься за почтой. Лида этого боялась: родители были уверены, что она встречается с Юрой, человеком их круга, а стояние в подъезде с Сашей, не способным, конечно, понять тонкую Лидину натуру, они расценили бы как авантюру. Между тем Сашино непонимание, принципиальное, исполненное даже пафоса, вдохновляло Лиду больше, чем Юрино понимание, хотя рассказывать Саше о себе было непростым делом.
На окраине старого города был заглохший парк с остатками старинной усадьбы, разваленной почти до фундамента, с круглым озером посередине, коридорами дубовых аллей, с расплывшимися очертаниями клумб, покрытыми мхом насыпями альпинариев, с колесом обозрения и качелями-лодочками, на которых Лида любила раскачиваться до вершин дубов, пока смотритель качелей-каруселей Сережка из своей будки не начинал их тормозить со страшным скрежетом металла о металл. “Откуда ты знаешь, что его зовут Сережка?” — с подозрением спросил ее Саша. Лида, чтобы успокоить его, ответила: “Он старый”. — “Тогда почему ты называешь старого человека Сережкой?” — “Его все так называют”. — “Старого человека надо называть по имени и отчеству”, — не унимался Саша.
