“...и несть во время сие печальника, пророка и вождя”,папа сокрушенно кивает и прикладывает ладонь к сердцу… Лида любит эту коленопреклоненную молитву, хотя не понимает, почему в ней упоминается только одна из наших советских республик — Россия, но спрашивать об этом у тети Любы бессмысленно, она на все могучим басом отвечает: “Молись, и просветит тебя Господь!” — а отец отшутится… Потрепав собачество за холку, папа входит в дом и, подмигнув Лиде, — дескать, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, — неловко крестится на “красный” угол…
Прежде Лида любила прогуливаться с отцом и принимала его шутки за чистую монету. Ее не смущало, что папка повторяется. Проходя мимо памятника Ленину, он говорит: “Увы, не Кановой и Микеланджело изваяна сия глава…” — и скашивает глаза на Лиду, поняла она юмор или нет. Лида давно уже не улыбается его шуткам, а только вздыхает.
А мама? Раньше Лида с удовольствием слушала, как она репетирует свою будущую просветительскую лекцию о музыке… Музыка вне идеологии, повторяла мама, звуки свободны. Написал Прокофьев музыку к “Ромео и Джульетте”, и поди разберись, противостояние каких железных сил он имеет в виду в сцене “Монтекки и Капулетти”. Этим силам, рассказывает мама Лиде, было желательно, чтобы композитор изменил трагический финал! Джульетта, дескать, просыпается в ту минуту, когда Ромео открывает склянку с ядом, после чего они радостно танцуют финальное па-де-де между трупами Тибальда и графа Париса. Когда мама читает лекцию о Листе, она многозначительно восклицает: “Странный это был аббат…” — словно хочет сказать своим студентам, что Лист на самом деле был атеистом — таким же, как ее слушатели.
Лида напрягает слух, чтобы слышать тихий голос Саши. Ей кажется, что он нарочно говорит так тихо — слова его едва пробиваются сквозь шум фонтана, на краю которого они сидят. Тихий голос каким-то чудом достигает ее слуха. Саша говорит, а сам как будто прислушивается к ее мыслям. Лида спит в своей комнате. Она и во сне пытается расслышать Сашину речь, но вместо Саши видит тетю Любу, которая одной рукой обмывает загрязненные яйца, другой — проворно переворачивает уже отмытые в инкубаторе, чтобы зародыш не прилип к скорлупе. Наседки купаются в зольных ваннах, желтые комочки цыплят возятся в ящике с грелкой. Тетя Люба выуживает комочек с сомкнутыми веками — цыпленок болен кокцидитозом. “Простокваша где? Я тебе сто раз напоминала: захвати простоквашу!” Лида послушно идет за простоквашей, но во дворе у птичника остолбенело останавливается, пытаясь вспомнить, зачем ее послали, и смотрит на поблескивающую сквозь изгородь реку как завороженная. Солнце печет в голову, в которой роятся мысли о Саше. За спиной слышен раздраженный топот тети Любы: пока Лида смотрела на реку, тетка успела обмазать глиной и побелить птичник. “Что ты застыла, как придорожный столб? Нечего засматриваться на реку… — и тут же, не упуская случая съязвить, прибавляет в назидание: — Живая рыба может плыть против течения, а дохлая — только по течению”. Лида плывет по течению, как сонная рыба с взъерошенной чешуей и выпученными глазами, омытыми светлой водой, плывет безвольно, как мертвая, в сторону Саши, и шум реки отдается в кончиках ее пальцев… Голоса родителей в гостиной будят ее. “А меня ты спросил? А с Лидой посоветовался?” — “Позволь, ты сама говорила, что тебе жалко этих людей. Многодетная семья, им тесно в двухкомнатной квартире”. — “Да, я им сочувствую, но не до такой же степени!” — “Твое сострадание имеет степени?” Лида как будто видит сквозь стену, как отец поднимает брови, разыгрывая удивление. “Уступить свою трехкомнатную квартиру чужим людям — это чересчур! То есть не свою, а нашу!” — “А чем плоха эта квартира? Ладно, не надо мне устраивать сцену у фонтана (у фонтана!)”. Мама входит к Лиде — она уже сидит на постели. “Ты слышала? — яростным шепотом говорит мама, отпустившая поводья своей ярости, как сказано у Расина. — Твой отец в очередной раз встал в позу праведника”. Лида ныряет под одеяло и сверху накрывает голову подушкой — это ее ответ.
До того, как Саша расплел Лидины косы, мама была желанной гостьей в ее комнате. Мама излагала ей сюжеты своих любимых романов и рассказывала байки о знаменитых людях, оттачивая на дочке свое искусство лектора. Поделиться с мамой переживаниями из-за Саши Лида не могла, заранее зная, что мама не одобрит ее выбора и даже, чего доброго, поделится Лидиной тайной с отцом, а тот станет донимать ее своими шуточками. В последнее время мама, в силу неясных для Лиды причин, стала явно присматриваться к ее комнате, — заговаривала с Лидой, не поставить ли ей для себя диванчик в ней… Лида решила отвратить маму от этой затеи, в отсутствие родителей самостоятельно сделав перестановку, и в оформление комнаты внесла изменения, которые не могли понравиться маме: перенесла к себе из коридора книжные полки с поэтическими сборниками, словарями и альбомами по живописи, поставила их на то место, где мама планировала втиснуть диванчик; на подоконник водрузила горшки с геранью, на которую у мамы была аллергия… Между прочим, три года назад тетя Люба повесила в Лидиной комнате бумажные иконы Божией Матери — Тихвинскую, Казанскую, Смоленскую и Донскую, которые, как утверждал дедушка, защищают нашу страну от вражеского нашествия с Севера, Востока, Запада и Юга. Мама знала, что Бога разрешили, но не совсем, а только отчасти, к тому же к Лиде иногда приходили школьные подруги, которые могли рассказать об иконках своим родителям… Лида была
