Закрыла плачущее лицо ладонями и всхлипывала. И так горько гнулись нежно прочерченные честные губы... И главное — этот ее трепет. И эта ранимость, отчего Петр Петрович Алабин тотчас услышал знакомую ему по жизни боль. И стыд.
Так и было. Петр Петрович встал, оделся... А молоденькая женщина, эта Аня, не стала ни попрекать, ни сомневаться в его версии (ключи, мол, на верандах у всех одинаковы) — она только плакала по-детски, и все… И весь край простыни в ее слезах-соплях.
— Ну вот еще новость… Чего ж плакать! — выдавил из себя старый Алабин. (Смущен был.)
Петр Петрович Алабин даже заворчал:
— Бывают ошибки… Бывают в жизни ошибки. Я же тоже ошибся.
Он уже и голосом, и интонацией каялся. И, если считать, повинился уже в третий раз… Она отняла от заплаканного лица ладони.
— Я… Никогда… Я…
Вот первое, что она, всхлипывая, сказала… Сказала, что у нее не было других мужчин, кроме мужа. Он у нее красивый. А она не очень. Но зато она всегда думала, что она ему верная. Не изменяла… Она этим гордилась. У нее был единственный!.. единственный мужчина...
— Ну-ну. Какая ж тут измена, — сказал Алабин с досадой.
Знал же! знал, что самый неподходящий для него тип женщины!.. А как жалко всхлипывает!.. Однако ладно… Женщина плачет, как дождь землю кропит.
— Я… Я всегда думала… Я… Никогда…
— Ну-ну. Не измена же, а ошибка! — перебил он. — Никакая не измена! Считайте, что меня не было. Совсем не было!
Он уже резким тоном посоветовал ей:
— Считайте, что я — сон. Приснился — и вот уже ничего нет.
Необходимо было успокоить… Такаяс горямогла и мужу покаяться. Необходимо было около нее посидеть. Нет-нет, не трогать, не касаться (тем более не уговаривать повторно на близость, совсем не тот случай!). Но хотя бы посидеть с ней рядом, приласкать словом, мягкой шуткой… пусть поплачет. Он ли не знал женщин...
Ей уже сейчас хочется прощать. Когда проникаешь в трепетно-ранимую природу таких женщин, это потрясает!.. Они куда добрее и куда снисходительнее. Их изначальный, нелепо придуманный жизненный выбор! Как существа, они безусловно выше мужчин… Но…
Но инстинкт... уже велел ему встать. Инстинкт — властный одноразовый звонок. Встать и идти… Петр Петрович выскочил — и буквально сразу, едва шагнув за порог, увидел фары наезжающей “шестерки”.
— Я — это сон! Это сон! — крикнул он женщине еще раз винящимся шепотом. Он подсказывал ей.
А машина у ворот… Могли совпасть. Могло быть скверно —ей скверно!..Старый Алабин, странным образом, о себе сейчас не думал.
Он вышел, но он не ушел… Не поспешил. Обеспокоенный за женщину, он стоял под окнами, ожидая неизвестно чего — быть может, хорошего разрешения ситуации.Старый мудак! Уноси ноги!— машинально повторял он себе, однако и не подумал сдвинуться с места. Мол, вдруг женщина не смолчит, не выдержит… С таким трепетом в лице!
Ночь… Он так и стоял у их раскрытого окна.
И слышал. Конечно, опять ее слезы. Теперь уже с громким взрывом обиды и боли… Рыдания… Но, кажется, все-таки без слов.
— Ты что? Что?.. Соскучилась? — спрашивал муж. Вспомнил наконец о женке! Вспомнил, сколько ночей томилась одна…
Нет, ничуть он не вспомнил!.. Не побаловал даже… Красавчик! Он взял какие-то бумаги. Бумажонки эти побросал на заднее сиденье машины и — за руль. Прощай, милая… Надо быть в городе рано-рано утром. Работа! Москва — город серьезный.
Петр Петрович так и не успел уйти.
Где-то в небе прошумел самолет. И тут же ее муж, ее Антон, словно бы торопясь за ночным пилотом, врубил мотор. Фары вспыхнули… Уехал.
Петр Петрович застыл у окна. За отцветшей давно сиренью… В лунном свете… А Аня там внутри… Всхлипывала.
Высокая-высокая луна… Видела и перевидела женских слез. Над кустившимся у забора орешником луна медлила. Но вот уже круто полезла в небо — висела величаво, твердо… Знала, что слезы высохнут. Что печаль пройдет.
А гримаска обиды?
Старик все еще удерживал ее в своих глазах — унес с собой. Эту трепетную, полудетскую гримаску страдания.
Уже лихой ее муж выруливал на шоссе… Далеко… Вот молодец! Раз, два, — и забыл свою женку. Какие там слезки-гримаски!.. А вот старый мудак Алабин так и застыл на дороге. Стоял, едва отойдя от ее окон.
Старик, к стыду своему, все же вновь не утерпел, не удержал себя — вернулся… Глупо, конечно. Едва вошел торопливым шагом в ее спальню... Ее голос тут же:
— Зачем вы?.. Зачем вы опять? — И так слышно, так больно дрогнул этот ломкий голос.
В темноте…
— Уходите. Уходите! — повторяла Аня.
Она не повысила голос. Не угрожала ничуть... Просто повторяла. Но ему этой простоты хватило.
Он ушел.
Выйдя вновь на дорогу, старикан бессмысленно стоял, задрав голову к небу. И от нечего делать бормотал луне всякие разные слова, вроде как он никто, один из миллионов живущих, его жизнь коротка, его позывные Петр Петрович Алабин и он, мол, знает свое скромное место… И еще он, мол, знает, что все пройдет. Что ни этих миллионов, ни его самого, ни Ани… ни ее женских слез… Все нынешнеена херисчезнет… Никого!.. А ты, высокая-высокая, будешь сиять.
Старый Алабин вернулся наконец к себе домой, а там, как оказалось, спал нагрянувший из Москвы Олежка. Внучатый племянник. Молодой Алабин!.. Это уж как обычно! Приехал подышать воздухом… Уже спал... Было, пожалуй, три ночи.
