Новый мир, 2004 № 09 - [5]

…У старого Олафа было три сына. Средний и младший, женившись, ушли на соседние хутора, а старший, Андерс, как положено, остался в родовом гнезде, куда привел себе жену с дальнего хутора. По природе он, к несчастью (в первую очередь к несчастью для старика отца), оказался подкаблучником. Ванда же, напротив, сразу проявила себя своевольной, дикой во гневе, необузданной кобылицей — безнаказанно самодурствующей вдали от своей прямой родни да и вообще от посторонних глаз как таковых. Муженька, распоясавшись, она поколачивала — и регулярно рожала от него детей. Младший ее сын, двухгодовалый Индрек, хорошенький, лобастый, как теленок, и кудрявый, как ягненочек-херувим, был ровесником ее внука Арво — сына старшей дочери. И все бы хорошо, но свекор, который, по мнению Ванды, сильно задержался на этом свете, мало того, что занимал весь нижний этаж — что уж само по себе адскими угольями жгло ей нутро! — так еще затеял пускать туда русских — оккупантов, квартирантов, свиней, “дачников”!

Однако за десять лет Ванда все же пообвыкла и стала воспринимать Э. Л. с ее мужем как некое природно-неизбежное, точнее сказать, сезонное зло. Летом бывают: комары, мухи, змеи, жара, понос у детей, русские дачники. Более того: время от времени она приспосабливала Э. Л. с ее мужем полковником для каких-нибудь несложных работ по хозяйству — сучить какую-то там пеньку, чего-то там валять, катать, чистить — то есть на самом-то деле, присмотревшись к дачникам хорошенько, позволила им войти в святая святых, интимная интимных хуторской семьи: в процесс частного сельскохозяйственного производства. Думаю, толку от них было немного, но зато произошел своеобразный обряд сближения — ну вот как волчица вдруг возьмет и оближет собачьих щенят и примет их в свое логово… (Вариант: овчарка оближет волчат…) Короче, за бескорыстное трудовое рвение питерцев на ниве хуторского хозяйства Ванда их “облизала”: согласилась продавать им молодой картофель, молоко, яйца, зелень, ягоды…

Но именно в этой точке времени — именно в этой серии — кинодрама, казалось бы вошедшая в относительно спокойные берега, получает новый градус напряженности. Потому что тут возьми и появись я. С учетом двух уже сработавших на меня предпосылок-везений (Олаф-коллаборационист, Вася-эстонец) мне повезло в третий раз: наступило такое лето, когда Э. Л. и ее муж, по семейным обстоятельствам, поехать на хутор не смогли. И вот тогда Э. Л. порекомендовала старому Олафу меня.

Он и прислал приглашение — мне и моим провожатым. Большой дом на Литейном, как ни странно, дал положительный ответ, причем, что уж вовсе баснословно, гораздо быстрей ожидаемого. Оставалось сесть в поезд с Варшавского вокзала — затем в населенном пункте с будоражеще-заповедным названием пересесть на автобус — затем в месте, название которого было уже совсем труднопроизносимым, бухнуться в такси… И вот я, еще ранним утром с элегической элегантностью прогуливавшаяся по Фонтанке, перед выполненным в стиле классицизма домом великого российского пиита Гавриилы Державина, — я остолбенело стою у входа в курятник, а разъяренная, безобразная и одновременно невыразимо-прекрасная во гневе своем Ванда с яростью бросает мне в лицо:“Но, оота, са!..”

Даже сейчас мне сложно представить, в какое дьявольское негодование она пришла, когда поняла, что моя мать и моя подруга уехали. Судите сами: в ее дом, в ее крепость, которую старый мерзопакостник-свекор, наплевав на семью, низвел до постоялого двора, барака, бардака, бесстыдно влезли жены и дочери оккупантов. Но и это положение можно было бы повернуть себе на пользу: все-таки тех баб — трех здоровых баб — можно было бы как-то хотя бы приладить к хозяйству — не все же им комаров хлопать. А тут выясняется, что две из них сразу сбежали и осталась одна, с ребенком, то есть совершенно бесполезная. Голый ноль на выходе — вот тебе и вся арифметика. Ах они, наглецы! Мерзавцы! Да скорее солнце взойдет с севера, чем даже тень от гнилой ботвы я им продам!..

…А ведь она так и не поняла, прекрасно-ужасная Ванда, что я заполучила из ее хозяйства нечто несопоставимо более ценное, чем — как в детской песне поется — “морковка, капуста, редиска, горох”, — причем совершенно даром.

Мне показали фантастическую картину иной жизни.

Эту картину — все то незабвенное лето напролет — я разглядывала через подзорную трубу с кривой линзой, отчего картина казалась еще более чарующей. А другой подзорной трубы — и другой линзы — у меня тогда не было. Откуда же взялась у меня такая труба?

Чтобы проще понять, о чем речь, приведу цитату из одного — кстати сказать, современного — российского автора: “Мне дали гостиничный номер с несломанным телевизором”. Заметьте: он даже не пишет “с исправным” — он пишет именно так — “с несломанным”. (Что, надо понимать, является самостоятельным экзотическим элементом его путешествия — проходящего, как видно даже из этого контекста, за пределами родины.)

В компьютерных меню есть такой термин: “default” — по-русски это переводится как “по умолчанию” — “по определению”, “в качестве отправной точки” — или, в более домашнем стиле, как “само собой разумеющееся”. То есть задаются определенные характеристики изображения, которые в дальнейшем считаются изначальными и, если их не менять, неизменными. Линзы моей подзорной трубы, “по определению”, были устроены так, что сквозь них неизменными (“нормальными”) казались следующие изображения: подъезд — загаженный, почтовый ящик — сожженный, мужское лицо — пьяное (и, по пьянке, расквашенное), старуха — нищая (копошащаяся в отходах), ребенок — рыдающий (взахлеб, в яслях), мать — одиночка, чиновник — мздоимец, милиционер — самодур, продавец — хам, снабженец — вор, интеллигент — задохлик и т. п. Эту схему легко расширить.