Новый мир, 2004 № 09 - [10]

А кроме того… Если говорить о красоте, то есть, по сути, о любви… Я побывала во многих ярких, экзотических местах мира и поняла, что есть любовь-тщеславие, любовь-престиж (“вот я — на фоне кактусов, попугаев и зарослей чапараля”) — и такую любовь может, вместе с туристическим буклетом, предоставить множество мест; а есть любовь-отрада, любовь-покой, и ее мне дарят только места, так или иначе сходные с тем, в котором я родилась. Эти места — country sides на берегах Балтики.

Вот о Балтике-то и пойдет речь.

Про лес я тоже не забыла, описывать его не берусь, хотя к морю от хутора К. тропа шла именно лесом. Я слишком люблю это счастье и волшебство, лес, чтобы оскорбить его неизбежной неточностью. Последние, кто достойно справлялись с данной задачей, поумирали в первой половине двадцатого века. Так что повторю написанное раньше: лес был.

Море описывать проще. Объясню почему. Я вовсе не собираюсь, на манер Клода Моне, давать оттенки и полутона морской акватории. Я хочу, несколькими словами, попытаться обрисовать функцию Балтики — и не планетарную, а, увы, ту, что оказалась загнанной в политические тиски.

В нормальной — или, как говорят, “приличной” — стране море зовется свободной стихией. И служит именно для преодоления человеком пространства. А я родилась на берегу залива, где население, так или иначе, грезило об одном: как бы сбежать в Финляндию? На лодке, в галоше, вплавь или вброд. Помимо известных технических сложностей, население от этих попыток останавливал закономерный вопрос: а существует ли эта Финляндия вообще? Или ее выдумали идеологи-экономисты, чтоб подороже загонять населению плавленый сыр “Виола”?

Балтика для меня, с самого моего детства, была границей. Именно границей — в самом грозном, стихийном, непреодолимом виде. Правила границы: до нее, то есть до берега, — можно, а дальше… А дальше нельзя, потому что дальше не существует ничего. А если существует кое-что, то в очень опасных формах, не говоря уж о содержании.

Море — рубеж.

Море — стена.

Море — конец всему.

И потом, в местах моего детства море, представленное Финским заливом, было и остается смехотворно мелким… На поверку это выглядит так: вы добросовестно бредете к горизонту минут семь — и в том месте, где (как это казалось вам с берега) мог потонуть бы и авианосец, встречаете стоящую по колено собаку. То есть Балтика нами, детьми, считалась, как бы это сказать… недоморем. Вот Черное — было морем. Настоящим!

А кто его видел? Впервые я увидела “настоящее море” уже во взрослом своем состоянии. А до того — только сочиняла. Вот, например, небо на дальнем горизонте так причудливо и богато меняет оттенки, что можно подумать: там — настоящее море, там столько воды, что не осознать, там такие глубины, что не представить, а вон те облака — волны.

Но с годами, насмотревшись других морей, я оценила именно Балтику. И полюбила только ее. Юг для меня — неизменно чрезмерен, аляповат, кричащ. Южное море — это яркий, вполне тиранический китч вроде рекламного плаката, где анилиновыми красками изображены: синяя-пресиняя туалетная вода и белая-пребелая пена для бритья; над всеми этими буклетно-тропическими божествами канареечно сияет кулончик солнца.

А Балтика — седа и уютна, как моя бабушка, та, что спрашивала про успех.

Бабушка — своя, родная, домашняя…

Балтика — тоже.

…И вот, катя перед собой колясочку с сыном, я выхожу со двора семьи Калью и направляюсь к морю. Спускаясь с пригорка, я пересекаю шоссе — и вступаю в лес. На лесной поляне, отделенной густыми зарослями от тропы, стоят две загадочные постройки. Загадочные, потому что, во-первых, этокоттеджи,во-вторых, потому, что недалеко от входа в них всегда красуютсяальпинарии— выложенные из камней пирамидки, породненные с разнообразной пестротой маленьких изящных цветов, а в-третьих (в-главных), потому, что вокруг них так уютно, чисто и тихо, как никогда не было в моей жизни. И, вспоминая свою прежнюю жизнь, ощущаешь ее как беспрерывную бомбардировку, и хочется плакать.

А возле самого выхода на берег, оставаясь притом целиком под сенью сосен, стоит самый загадочный из всех коттеджей. Возле него нет альпинария. У него нет окон. Никогда я не видела рядом ни людей, ни животных. Но он такой новенький, так сияет свежим деревом!.. Цвет его медовый, янтарный, запах его смоляной, звук его (слышно, как сосновые иглы шуршат по крыше) убаюкивающий: заснешь здесь, а проснешься в Ингерманландии, в Доме детства…

И я, оставив коляску со спящим сыном, захожу в коттедж. Новенький — янтарно-карий, весь обшитый свежестругаными досками коридор… Он поворачивает влево, как лабиринт… Он благоухает лесом, смолой, прогретым песком, морем… Хозяев не видно… Коридор снова поворачивает влево… Кажется, я иду внутри огромной улитки… Волшебное благоухание кружит мне голову… А что я скажу, если хозяева выйдут? Да уж придумаю что-нибудь!.. Окон нет — еще не прорубили — значит, и хозяевам рано въезжать. Коридор продолжает поворачивать… Свет поступает из слуховых окошек… Когда же конец этим поворотам?!

Вот он. Взгляд упирается в круглое отверстие на невысоком помосте. По-русски это называется “очко”. Девственная чистота отверстия и всего, что вокруг, на миг сбивает меня на мысль о колодезном срубе… Но это именно “очко”. Я попала в общественный туалет.