Новый мир, 2003 № 10 - [72]

— Чурлянис вышел со двора! —

А гулко окающий Горький

спешит стряхнуть слезу с пера.

Сто лет прошло, а где же сказка

тех фантазийных королей?

Вновь видит мальчика-подпаска

босым, худым среди полей…

И от простуды ноет челюсть,

мозжит от блеянья козла,

переступающего через

ужей раздавленных тела.

Но чурли-чюрль, но в Ратничеле

вода, как и тогда, светла…

Облако белой сирени

Петру.

Юность прошла незаметно,

скрылась тактично за садом.

Пахнет прохладою летней,

выдохшимся лимонадом.

В облако белой сирени

я погружаю руки…

Сбрасываю напряженье,

знанье чужой науки.

Вот провожает ветер

ту, что ушла тактично.

Шрамиком сердце метит,

впрочем, это о личном.

Опыт моих терпений

стер мне ладони, локти.

И голубели вены,

воздух буйствовал в легких!

Опыт моих сомнений

был мне дарован свыше.

Зря ли я без ступеней

в детстве ходил по крышам?

Годы моих забвений,

вы на задворках Европы,

где состоянье лени

новый дарует мне опыт.

Мир заключен в палисадник,

провинциально величье…

И спешившийся в ночь всадник

просит на площади спичек…

Грозди сирени. Так что же,

воздух, ты — фиолетов?

Лица у местных прохожих

с европейским приветом…

Что-то не очень воздух

свеж и чист на задворках.

Вот и спасают гроздья,

запах сирени горький.

Трудно не стать циничным

в нашем искусстве опасном, —

общество тянет привычно

к белым, коричневым, красным.

Облако влажной сирени,

ливень, что за оградой,

мне даровали зренье,

опыт — что еще надо?..

Сиреневый хутор

Поедем с тобою на хутор,

где нас привечают друзья,

где Ляля по озеру утром

плывет, средь кувшинок скользя,

где Владик наперсточек водки

разделит с тобой пополам,

где чутким становишься, кротким,

по вере где миру воздам.

На хутор, сиреневый хутор,

где бабочек станем ловить,

где добрым быть хочешь и мудрым,

без мыслей о будущем жить.

На хутор, в зеленые ветки,

чтоб дома с тоски не завыть,

деление раковой клетки

на воздухе остановить…

На хутор, на хутор, на хутор!

В молочном тумане земля,

где кофе несут нам, как будто

в кафе «Клозери де лиля»[1].

Как шприц, человек одноразов.

Зачем ты над чашкой молчишь?

Тебе ж обещал я в алмазах

сиреневый город Париж…

Про это

Рамуте и Юозасу.

Сижу на бережку и думаю про это…

Благодарю, Господь, за испытанье летом,

когда мне надрезал сухие связки скальпель,

я ощутил лицом всю животворность капель

прошедшего дождя на веточке сирени,

которую жена творила в день рожденья!

Та веточка была махрова и лилова…

Благодарю, Господь, ты поступил сурово

за то, что я бывал порой в угаре винном,

за то, что рисковал я ремеслом старинным,

за то, что надрывал за честь глухих сограждан

я горло… И оно перегорело дважды.

Сижу на бережку и думаю при этом:

а все-таки оно совсем не злое, лето, —

благодаря ему узнал, кому я нужен

и без корысти кто со мной душевен, дружен.

Я, старый атеист, у Бога на пороге…

Молю Тебя, продли, продли мои дороги!

Сижу на бережку у речки Ратничеле,

свищу, пишу, курю, а как бы вы хотели?

Сергей Бочаров Петербургский пейзаж: камень, вода, человек

Бочаров Сергей Георгиевич — филолог, исследователь русской классической литературы. Автор монографий о «Войне и мире» Льва Толстого (1963), поэтике Пушкина (1974), книг «О художественных мирах» (1985), «Сюжеты русской литературы» (1999), «Пушкин. Краткий очерк жизни и творчества» (2002; совместно с И. З. Сурат). Постоянный автор «Нового мира».

Водно-каменное пространство северной русской столицы — таков петербургский пейзаж. Трехсотлетнюю историю Петербурга можно увидеть с этой, «пейзажной», точки зрения как борьбу природных сил, за которыми — силы духовные, они и определяли в петербургской истории оценку этого единственного на земле не бывало противоречивого города. Чтó он, чтó его символ — Петр-камень как основание Церкви, город святого Петра, или новый Вавилон, апокалиптическая «блудница, сидящая на водах многих» (Откр., 17: 1), какую в лике родного города увидел в начале ХХ века задушевный друг Блока, Евгений Иванов?[2]

Это слово — «пейзаж» — в описаниях Петербурга первым, кажется, произнес Батюшков в 1814 году в своем этюде «Прогулка в Академию художеств». Батюшков даже уподобил картину города сразу двум живописным жанрам. «Пейзаж должен быть портрет» — сказал Батюшков. Он писал это, когда оформление классического облика города близилось к завершению (как раз, по Пушкину, «прошло сто лет, и юный град <…> вознесся пышно, горделиво») и уже сложившийся в главном архитектурный пейзаж превращался и вправду в лицо Петербурга, его портрет. Но и пейзаж и портрет в применении к городу — это все же метафора: городская среда как метафорическая вторая природа и метафорическая городская личность. Метафоры обычные, но в исключительном случае Петербурга в них было и нечто совсем необычное. Оно было в том характере нового города, для которого Достоевский ровно через полвека (в 1864-м, в «Записках из подполья») найдет сильное и не вполне обычное тоже слово — самый «умышленный» город на свете.

В этом не совсем обычном слове слышна негативная экспрессия (по словарю Даля «умышленник» — то же, что злоумышленник), — поставим рядом слово «умысел» с ближайшим родственным — «замысел». А ведь именно сам момент чудотворного замысла любили живописать создатели петербургского мифа — и Батюшков в своей прозе, и Пушкин в своей поэме, который в первых строках «Медного Всадника» прямо следовал воображению Батюшкова («И воображение мое представило мне Петра, который в первый раз обозревал берега дикой Невы, ныне столь прекрасные!»). На эти картины замысла и отвечал Достоевский своим неприязненным словом, в котором замысел деформировался в зловещий умысел. В сокровенных записях для себя Достоевский и прямо отвечал на пушкинское «Люблю» («Люблю тебя, Петра творенье»), рисуя в ответ антипейзаж Петербурга: «Виноват, не люблю его. Окна, дырья — и монумент».