Новый мир, 2002 № 12 - [133]

«Но, вероятно, начав эти заметки с признания в любви поэту Гандлевскому, я предупредил тем самым о выходе за рамки критического дискурса, — а потому, возвращаясь к субъективистски-читательскому взгляду и рискуя повториться, скажу в завершение: я, допустим, люблю Сергея Гандлевского. Но одно дело — любить того, кто говорит тебе о том, как слаб, ничтожен он сам (и, домысливаешь ты от себя, ты сам вместе с ним). И совсем другое — того, кто рассказывает, как слабы и ничтожны такие, как он сам (и ты заодно)».

К. Э. Разлогов. Экран как мясорубка культурного дискурса. — «Вопросы философии», 2002, № 8.

«<…> Новый этап, на который сейчас выходит и кинематография, и телевидение, и видеокомпьютерные системы, оказывается ведомым с помощью компьютеров. Первыми идут компьютеры, потом за ними — телевидение, а по стопам телевидения следует кинематограф. Еще 20–30 лет назад все было наоборот. <…> Как долго игра будет занимать ведущее положение в экранной культуре, сказать трудно. Думаю, что, может быть, и недолго, потому что в жизни, при том, что игра имеет огромное значение, она не занимает ведущего места».

Мария Ремизова. Война внутри и снаружи. — «Октябрь», 2002, № 7.

«Времена неумолимо изменились, и мы, как и положено, столь же сильно изменились вместе с ними. Военная история народа на сегодняшний день, видимо, закончена. Потому что об этой истории сказано уже достаточно. В ход пошла не написанная пока на русском языке личная история индивидуума, волею не зависящих от него обстоятельств заброшенного в кровь и смерть. Потому что теперь человек — не только на войне, вообще всюду — ощущает себя не столько частью общего, сколько отдельным, почти не сообщающимся с другими космосом и разглядывает — соответственно — мир, заключенный в нем самом. Это не хорошо и не плохо. Это — данность, с которой литература обязана считаться. Именно поэтому настоящая литература о войне стала теперь очевидно другой. Нетрадиционной. Не укладывающейся в рамки привычных представлений о русской военной прозе. Так случилось, что европейцы прошли этим путем несколько раньше. Ничего страшного. Русская литература всегда сперва отстает. А потом нагоняет. И так нагоняет, что ее — потом — уже никому никогда не догнать».

Русский антикварный рынок на рубеже XX–XXI веков. Беседу вел В. П. Енишерлов. — «Наше наследие», 2002, № 62.

Говорит Н. Д. Лобанов-Ростовский: «Деньги, которые были заплачены на аукционах „Сотбис“ и „Кристис“ в Лондоне и Нью-Йорке за Шишкина и Айвазовского, скорее отражали не художественные качества этих произведений, которые, безусловно, присутствуют, а „динамические стереотипы“ мышления богатых русских, покупающих работы в этом жанре. Мне кажется, что знакомые всем шишкинские мишки были в каком-то смысле символом устойчивой России и нормального детства с обязательным визитом в Третьяковку. Или Айвазовский, живущий уже не как художник, а как многомиллионная копия самого себя, знакомый всем и каждому. От музеев до станционных буфетов и вырезок из журнала „Огонек“ в коммуналках или школьных классах. Почему, собственно, советская власть так горячо любила Шишкина и Айвазовского, скорее всего, останется тайной века. Но осмелюсь предположить, в этой части прошлого — детства с Третьяковкой и конфетными обертками — и таится один из резонов, почему именно за этих художников, объективно хороших, платят огромные, не соответствующие живописным реалиям деньги».

А. Н. Сахаров. О новых подходах к истории России. — «Вопросы истории», 2002, № 8.

Очередной ретроспективный очерк, на сей раз принадлежащий перу директора Института российской истории РАН. В целом ученый настроен оптимистично, у российской историографии, по его мнению, хорошее будущее. Строй статьи похож на путь канатоходца. Тем, кто сетует на забвение истории «трудящихся классов», разъясняется, что «изучение рабочего движения в России, российского радикализма и декабризма продолжается», может, не так гипертрофированно, как раньше. И через два абзаца — огорчение: «До сих пор не поставлены кардинальные вопросы о реальном значении места народных масс — рабочих, ремесленников, крестьян в российской цивилизации, в создании и развитии общечеловеческих ценностей, которые, как показал опыт истории, в том числе и советского общества, являются категориями непреходящими». Баланс. Идем дальше.

С высоты престола. Из архива императрицы Марии Федоровны (1847–1928). Публикация, сопроводительный текст и комментарии Ю. В. Кудриной. — «Наше наследие», 2002, № 62.

Датская принцесса Мария София Фредерика Дагмар (Мария Федоровна — после перехода в православие), ставшая супругой императора Александра III и матерью последнего российского императора Николая II, прожила в России более пятидесяти лет. Публикуются ее письма, дневники, море фотографий. О величии императрицы, ее уме, интуиции ходили и ходят легенды. Как жаль, что до этого номера журнала не дожил Юрий Владимирович Давыдов, ведь императрица Мария Федоровна — героиня его последнего произведения…

Вот конец ее письма 1917 года сыну в Тобольск (единственного сохранившегося письма этого периода): «6 дек<абря> (день именин Николая II. — П. К.) все мои мысли будут с тобою, мой милый, дорогой Ники, и шлю тебе самые горячие пожелания. Да хранит тебя Господь, пошлет тебе много душевного спокойствия и не даст России погибнуть! Крепко и нежно тебя обнимаю. Христос с вами. Горячо любящая тебя твоя старая Мама».